Джек Керуак

Бродяги Драхмы

семи дюймов, зато вынослив, крепок, стремителен. Лицо его было бы

застывшей маской скорби, но глаза смеялись, как у древнекитайского мудреца,

а бороденка смягчала жесткие черты. Зубы были коричневатые, так как в лесном

его детстве особого ухода за ними не было, но никто этого не замечал, когда

он широко улыбался и хохотал над шутками. Порой он затихал и печально,

сосредоточенно смотрел в пол, будто обстругивал палочку. А иногда бывал

весел. Он живо заинтересовался мною, моим рассказом о маленьком бродяге

Святой Терезы и другими байками про путешествия на товарных, автостопом и в

лесах. Он сразу объявил меня 'великим бодхисаттвой', то есть 'великим мудрым

существом' или 'великим мудрым ангелом', и сказал, что я украшаю этот мир

своей искренностью. Еще у нас оказался общий любимец из буддистских святых:

Авалокитешвара, или, по-японски, Каннон Одиннадцатиглавая. Джефи ведомы были

все детали тибетского, китайского, махаянского, хинаянского, японского и

даже бирманского буддизма, но я сразу предупредил, что мне плевать на

мифологию, на всяческие названия и национальный колорит буддизма, и что

прежде всего меня интересует первая из четырех благородных истин Шакьямуни:

'Жизнь есть страдание'. А также до некоторой степени третья: 'Преодоление

страдания достижимо', во что мне тогда не очень-то верилось. (Я еще не

усвоил тогда Писание Ланкаватары, из которого следует, что в мире не

существует ничего, кроме самого сознания, а потому все возможно, в том числе

и преодоление страдания). Приятелем Джефи был вышеупомянутый толстый добрый

очкарик Уоррен Кофлин, сто восемьдесят фунтов поэтического мяса, который, по

словам Джефи (мне на ухо), был гораздо круче, чем казался.

- А кто он?

- Мой самый лучший друг, еще с Орегона, мы уже очень давно знакомы.

Сперва он кажется тугодумом, на самом деле - блеск, алмаз. Вот увидишь.

Только держись. Как скажет чего-нибудь, крышу сносит сразу.

- Почему?

- Наверное, великий тайный бодхисаттва, может, реинкарнация Асагны,

великого древнего учителя Махаяны.

- А я кто?

- Не знаю, может, Коза.

- Коза?

- А может, Гряземорда.

- Что за Гряземорда?

- Гряземорда - это грязь на твоей козьей морде. А что бы ты сказал,

если бы кто-нибудь на вопрос: 'Есть ли в собаке нечто от Будды?' ответил:

'Гав!'?

- Сказал бы, что это дурацкий дзен-буддизм. - Это немножко охладило

Джефи. - Слушай, Джефи, - сказал я, - я ведь не дзен-буддист, я серьезный

буддист, старорежимный мечтатель, хинаянский трус времен позднего

махаянизма, - и так далее весь вечер; вообще я считаю, что дзен-буддизм не

столько сосредоточен на добре, сколько стремится ввести разум в

замешательство, чтобы он постиг иллюзию начал всего сущего. - Это низко, -

возмущался я. - Все эти дзенские учителя, которые толкают молодых ребят в

грязь за то, что те не могут разгадать их дурацкие словесные загадки.

- Чтобы объяснить, что грязь лучше, чем слова, братишка. - Но я не могу

в точности передать (хотя постараюсь) блеск всех его возражений, реплик и

подковырок, которые ни на минуту не давали расслабиться и в конце концов

втемяшили в мою кристальную башку нечто такое, что заставило меня изменить

планы на жизнь.

Так или иначе, я последовал за галдящей толпой поэтов на вечер в

Галерее Шесть - вечер, который, кроме всего прочего, стал вечером рождения

Сан-Францисского Поэтического Ренессанса. Там были все. Это был совершенно

безумный вечер. А я все это раскручивал: раскрутил довольно, в общем-то,

стылую галерейную публику на мелкую монету, сбегал за вином, притащил три

галлоновых бутыли калифорнийского бургундского и пустил по кругу, так что к

одиннадцати часам, когда Альва Голдбук, пьяный, раскинув руки, читал,

вернее, вопил свою поэму 'Вопль', все уже орали: 'Давай! Давай!', как на

джазовом джем-сейшне, и старина Рейнольд Какоутес, отец поэтической тусовки

Фриско, утирал слезы восторга. Сам Джефи читал славные стихи о Койоте, боге

североамериканских равнинных индейцев (по-моему), во всяком случае, боге

северо-западных индейцев квакиутль и все такое прочее.

'Х.. вам! - поет койот и когти рвет!' - читал Джефи изысканной публике,

и все выли от счастья, это было так чисто, 'х..' слово грязное, а

произносится чисто. Там были и нежные лирические строчки, про медведей,