Джек Керуак

Бродяги Драхмы

молился я по ночам в

лесу. Я все время сочинял новые молитвы. И стишки тоже. Изредка выпадал

снег, и я записывал: 'Заснежен и соснов, лес нежен, полон снов'. Однажды

сформулировал 'Четыре Неизбежности: 1. Затхлые книги; 2. Неинтересная

природа; 3. Скучное существование; 4. Пустая нирвана, - никуда не денешься'.

Или, скучными вечерами, когда ни буддизм, ни поэзия, ни вино, ни

одиночество, ни баскетбол не могли утешить мою ленивую, но искреннюю плоть:

'Что за суки муки скуки'. Как-то вечером на свином выгоне через дорогу

паслись утки, было воскресенье, по каролинскому радио завывали проповедники,

и я записал: 'Представьте себе: благословлять всех живущих и умирающих

червей в вечности и уток, которые клюют их... это и есть служба в воскресной

школе'. Во сне я услышал слова: 'Боль - всего лишь вздох наложницы'.

По-шекспировски это было бы: 'Ах, Боже мой, какой морозный звук'. Вдруг

однажды вечером после ужина, во дворе, постигло меня страшное отчаяние, и в

холодной ветреной тьме я бросился на землю и плакал: 'Я умру!' - ибо что еще

делать в холодном одиночестве на этой жестокой негостеприимной земле, и тут

же ласковым молоком снизошло на мои веки просветление, и стало тепло. И я

понял, что Рози теперь знает истину, так же, как и мой умерший отец, умерший

брат, умершие дядья, тетки и двоюродные братья, эта истина постижима в

костях умершего и не имеет отношения к Древу Будды или Кресту Христову. В е

р ь, что мир есть эфирный цветок, и жив пребудешь. Я знал это! И еще я знал,

что я - самый распоследний бродяга. Алмазный свет был в глазах моих.

На холодильнике замяукал кот, желая узнать причину столь внезапного

восторга. Я покормил его.

Вскоре мои медитации и размышления стали приносить плоды. Началось это

в конце января, когда морозной ночью в мертвой тишине леса мне показалось,

что я почти слышу слова: 'Все в порядке ныне и присно и во веки веков'. Я

издал радостный возглас, в час ночи, собаки вскочили, ликуя. Мне хотелось

кричать к звездам. Сложив руки, я молился: 'О дух Бодрствования, дух

мудрости и покоя, все в порядке ныне и присно и во веки веков, благодарю,

благодарю, благодарю тебя, аминь'. Что мне башня вампиров, что мне сперма,

кости и прах, когда я чувствовал, что свободен, а значит, и был свободен.

Мне вдруг захотелось написать Уоррену Кофлину, теперь я часто вспоминал

его скромность и молчаливое достоинство среди наших с Альвой и Джефи тщетных

воплей, - написать: 'Да, Кофлин, есть сияющее сейчас, мы сделали это, мы

перенесли Америку, как сияющее покрывало, в яркое нигде, Свершилось'.

В феврале потеплело; земля начала оттаивать, ночи в лесу стали мягче,

спать на веранде стало приятнее. Звезды казались влажнее и крупнее. Скрестив

ноги, дремал я под звездами в лесу, вдруг в полусонном мозгу возникали

слова: 'Моаб? Кто такой Моаб?' - и я просыпался с хлопковой коробочкой в

руке, принесенной на шерсти кем-то из собак. Проснувшись, я думал: 'Все -

одно и то же в разных обличьях, моя дремота, хлопковая коробочка, Моаб, все

одна эфемерная греза. Все принадлежит единой пустоте, слава!' Я упражнялся,

повторяя в уме слова: 'Я пустота, я неотличим от пустоты, и пустота

неотличима от меня; воистину, пустота - это я'. Я видел звезду в лужице

воды, плевал в лужицу, звезда пропадала, я спрашивал: 'Реальна ли эта

звезда?'

Нельзя сказать, что меня совсем не задевал тот факт, что теплом очага

после ночных медитаций я обязан доброте моего зятя, которому вообще-то

начинало надоедать мое бездельное шатание. Раз я процитировал ему строчку

откуда-то, насчет того, что человек растет благодаря страданию, а он сказал:

'Если б я рос благодаря страданию, я уже был бы ростом с этот дом'.

В деревенском магазинчике, куда я ходил за хлебом и молоком, меня

встречали заседающие среди бамбуковых шестов и бочек с патокой местные

дядьки и интересовались: 'Чего это ты в лес повадился?'

- Да так, изучаю кое-что.

- Для студента вроде староват.

- Да нет, на самом деле просто спать туда хожу.

Но я-то видел, как они целыми днями слоняются по полям, ищут, чем бы

заняться, чтобы жены не считали их бездельниками, и меня им было не

провести. Я-то знал, что втайне им хочется ходить в лес спать, или просто

сидеть и ничего не делать, как поступал я, ничуть