А. Стеклянников

Предназночение

в волны душевного тепла, столь ощутимого почти

физически, что, будь вокруг снег, он бы мигом растаял... Ну что ж ты стоишь!

Иди! В самом деле, я не властен писать то, что хочу, все зависит от тебя,

друг! Войди в беседку, преобразись, возьми ее за руку, влейтесь в мир парой,

какой не знали с начала времен; и люди снова поверят в то, что боги нисходят

на землю! Воссияйте, правьте, творите добро и свет, множьте сынов и дочерей

солнца, реабилитируйте святая святых семьи! О, золотой век, ты так близок в

этот момент, но... что это? Куда? Саах медленно повернулся и пошел прямо, не

разбирая дороги, дальше, как можно дальше от этого места, прочь из города,

из материка, из этого мира, из вселенной того, что встречается для того,

чтобы расставаться. О, дурачок, но ведь оно расстается, чтобы встречаться!

- Я не достоин!

- Чушь! Вернись, это говорю тебе я! Если не ты, Саах, то никто!

- Значит, никто... Пока никто. Может быть, позже...

- ?!! ?!!

- Не отчаивайся, но я не могу. Я чувствую, что сейчас должно быть

сделано не это. А это будет... шагом назад.

- Ты бредишь, Саах..! О, горе мне! Почему я должен описывать

человеческую глупость! "... недостоин", где ты набрался таких слов, черт бы

тебя побрал! Я не собираюсь писать об этом!.. Я бросаю перо! Не буду!

Саах улыбнулся; не оглядываясь, он удалялся от беседки все дальше... На

сердце было тяжело, как перед свершением нелегкого, но правильного шага,

последствия которого еще неясны.

- Последний раз повторяю, остановись! Иначе я закончу рассказ и не буду

дальше писать!

- Придется писать. Это ведь от тебя не зависит.., так же, как не

зависит от меня мой выбор, в любом случае я сделаю то, что должно сделать...

Даже через кровь, печаль и тоску.

И он ускорил шаги, а потом побежал навстречу ветру, чтобы никто не

видел, как он плачет... Встречный ветер быстро высушил слезы.

Глава 2. Большой бунт.

Саах видел цель и ничего более. Так иногда бывает, и трепещешь осиновым

листом, и мечешься испуганной снежинкой в мировой вьюге катаклизмов, и так

ничтожен и мал: чуть теплее - растаешь, чуть ветер дунет -(разлетишься в

пыль, и мимолетное дыхание космического прохожего превратит тебя в каплю

испаряющейся на глазах жидкости, и единственная твоя сила - во вторичном

возрождении, многократном и... бесполезном? Все может быть, лицом к лицу не

увидать... Саах знал вторую свою силу, второй путь - его несла Мать.

Когда-то, века назад, произошел некий скачок сознания, переворот, и Саах,

будучи снежинкой, стал вьюгой, рождающей снежинку; будучи снежинкой и

вьюгой, стал ветром, рождающим вьюгу; будучи снежинкой, вьюгой и ветром,

стал миром, вмещающим и вращающим ветер..; о, став снежинкой, вьюгой, ветром

и миром - Матерью, рождающей и вращающей миры. Нет-нет, такое не происходит

сразу и навсегда; нет, лишь постепенно, молниеносно, вечно, но в вечности

своей почти неподвижно. И поэтому он остался Саахом, плюс к этому еще

кое-чем.

Первое время он не мог сделать и шагу, ощущая, что каждое его движение

сотрясает миры далекие, как звезды, но близкие, как собственный локоть. Он

лежал в постели тяжело дыша, натянутый, как центр бесконечной паутины,

разрываемый этой громадной цельностью собственной бескрайности. Один врач,

сокрушаясь, говорил, что у него астма, другой пичкал его успокоительными

средствами, соседка-знахарка лечила его от порчи и сглаза. Он, насколько это

было возможно, не обращал внимания на действия окружающих, ожидая перехода в

другое состояние, понятия не имея, что за процесс происходил в нем, но, тем

не менее, сознавая каждое движение внутри своей необ®ятности и причины этих

изменений.

Возникал гул, далекий, как зов предков из-под седых напластований

времени, и тело его трясло в лихорадке. Он проходил через смутные образы

непонятных, загадочных событий, летел черными пустотами бессознательности,

пробивая покровы того, что позже, уже научившись думать и называть,

определял как ложь. Мелькали звездочки в этой пустоте. Временами он

проносился мимо центра непонятной плотности, интенсивности, чуждой всей этой

пустой черноте. И в нем на миг пробуждалось что-то, отзывающееся на эту

интенсивность нежностью и навеки забытой радостью. Одна минута этого могла

напитать мощью на целую вечность любых полетов, ожиданий и мертвенных,