А. Стеклянников

Предназночение

в полусне, полураспаде собственного существа, и был бескрайним серым

хоботом, в бесконечных изгибах своих давно потерявшим и начало, и конец, и

середину себя. Стеарх медленно разворачивал кольца не имеющего пределов

тела, распутывал узлы, невероятно запутанные и стянутые в тугие серые

нагромождения, уходящие в беспредельные просторы того, о чем он мог сказать:

"Это я". Стеарх как бы пытался воссоздать свою первоначальную божественную

простоту, очевидно, безрезультатно. И болело везде, чем он был, вращаясь

среди звезд - прообразов бушующих ядерных светил - , но болело как-то не

так; и эта боль возникала от невозможности вернуться к исходному состоянию,

в котором Стеарх пребывал до рокового таинственного толчка, давшего вращение

всему, чем он был (был он всем); толчка, безвозвратно нарушившего гармонию

его стабильного бытия, но возникшего где-то вне пределов Стеарха, и это было

непостижимо, так как ничто не могло быть вне его. Он перестал знать,

пребывать, существовать и превратился из неподвижности в процесс, из бытия в

становление, из знания в разделение, из любви в поглощение, о!.. И... он

вспомнил золотой голос Той: свои солнечные глаза, песчаное плато, города

хрусталя, предназначение Вселенной (о, безнаказанно ли?);.. и тут же

перестал быть, став точкой, началом. Это была тоска, горечь, снова боль;

начало, нет ничего... И ценой величайшего напряжения точка создает в себе

непреодолимую, чудовищную жажду расширения и... Взрыв, возникновение

пространства, времени, материи и (о!, облегчение-то какое!) незнакомого

нечто, от чего можно оттолкнуться в развертывании того, чем он был. Он

напрягся, породил изначальное вращение и потерял осознание себя.

Глава 3. Маленький Стерх.

Неподвижное вращение мира феноменов; пока еще, по прошествии миллиарда

земных лет, Стерх не осознавал его. Воистину, он был сыном своего отца и

своей матери и достойным братом, как старшего, так и младшего. Первый

заканчивал аспирантуру, готовился к защите кандидатской и был весьма

социально перспективен, умен и практичен, намереваясь сделать себе имя в

фармацевтике, в чем младший брат никак не видел смысла жизни и деятельности.

Маленький буян, он был заводилой всех беспорядков в школе, равно как и дома,

где он бывал столь редко, что спокойствие жилища в-общем-то не нарушалось, и

все знали, что, если он и появится, то запрется в своей комнате, в лучшем

случае бренча там на стянутой с какого-то концерта электрогитаре; или, лежа

на диване, потягивая пиво, будет строить планы относительно создания нового

музыкального коллектива на смену распавшемуся; и дома он не очень досаждал.

Стерх был средним. Братья не утруждали себя общением друг с другом, а

родители попытками чему-нибудь научить сыновей, а тем более Стерха, которого

в семье считали серым неудачником, "так себе", "средней личностью". И ярких

эпизодов в его жизни было немного, хотя Стерх твердо верил в то, что рожден

он был не зря. О, эта вера часто представлялась ему чем-то бессмысленным, не

имеющим никакого основания пребывать в нем; ведь все его предполагаемое

будущее было столь далеко от радужных перспектив старшего и дерзких,

заманчивых, разрушительных планов младшего, столь непонятным, серым,

туманным и безрадостным, что это часто приводило его в отчаяние, и он

страстно желал иметь хоть каплю той жизненной неистовости, которая

переполняла его братьев, его умного, но донельзя невыдержанного отца и его

добрую, любящую, но слишком развязную и подверженную всем порокам и дурным

привычкам мать, что не мешало ей, однако, быть образцовым директором

автотранспортного предприятия. Он считал себя слабым и неспособным, но,

видимо, кто-то (или Что-то) лучше его знал, что такое сила и к чему

предназначался сей человеческий инструмент.

Нет, свет не снизошел на Стерха, не посетило его ни величайшее

озарение, ни интуитивное откровение, ни глубочайшее видение тайн мироздания.

Просто однажды он понял, что он - не он. Это взволновало его, но... тому

Стерху это было, как всегда, до лампочки. И медленно происходило

распределение всего на круги своя, и каждая вещь, как бы то ни было, в любом

случае входила в свою маленькую вечность, где радость и краски, каких еще