Олдос Хаксли

Двери восприятия

важные, а человеческие существа как по-прежнему еще более бесконечно важные.

Следует - но, похоже, на практике это невозможно. Соучастие в явленном великолепии вещей не оставляет, так сказать, места обыденным, неизбежным заботам человеческого бытия, и, кроме всего прочего, заботам, касающимся других людей, Ибо человек--это я, и, по крайней мере, в одном отношении, я не был Не-я, одновременно воспринимавшим и являвшимся Не-я окружающих меня вещей. Для этого новорожденного Не-я поведение, облик, самая мысль о я моментально перестали существовать-и мысль о других я, его бывших собратьях, на самом деле не казалась неприятной (поскольку приятность не из тех категорий, которыми я мыслил), но являлась-колоссальным образом - не относящейся к сути. Принужденный исследователем анализировать и сообщать, что я делаю (а как долго я оставался наедине с Вечностью в цветке, Бесконечностью в четырех ножках стула и Абсолютом в складках фланелевых брюк!), я осознал, что намеренно избегаю взглядов находящихся со мной в комнате людей, намеренно воздерживаюсь от того, чтобы узнать о них чересчур много. Одной из них была моя жена, другим - человек, которого я любил и уважал. Но и она, и он принадлежали к миру, от которого в данный момент мескалин меня избавил-мир множества я, времени, моральных суждений и утилитарных расчетов, мир (и именно эту сторону человеческой жизни, кроме всего прочего, мне хотелось забыть) самоутверждения, самоуверенности, переоцениваемых слов и идолопоклоннически почитаемых мнений.

На этой стадии эксперимента мне дали большую цветную репродукцию хорошо известного автопортрета Сезанна - голова и плечи мужчины в большой соломенной шляпе, с красными щеками, красными губами, с роскошными черными усами и темными недружелюбными глазами. Это великолепная картина, но сейчас я ее видел не как картину. Ибо голова проворно приняла третье измерение и ожила, словно маленький, похожий на гоблина, человечек выглядывал из окна на странице открытой передо мной книги. Я начал смеяться. А когда меня спросили, почему, я начал повторять: - Какая претенциозность! Кто, по его мнению, он такой?

Вопрос был обращен не конкретно к Сезанну, но к человеческому роду в целом. Кто, по их мнению, они такие?

- Это все равно что Арнольд Беннет в Доломитовых Альпах,- сказал я, внезапно вспомнив сценку, к счастью, увековеченную на одной фотографии А. Б. лет за пять до его смерти: прогулка по зимней дороге в Кортина дАмпеццо, Вокруг него лежал девственный снег, на заднем плане устремлялись ввысь более чем готические скалы. И тут же милый, добрый и несчастный А. Б., сознательно проигрывающий роль своего любимого литературного героя, самого себя, Типической личности во плоти. И он шел, медленно ковыляя под ярким альпийским солнцем, большие пальцы подсунуты под желтый жилет, который чуть ниже выпирал с изящным изгибом эркера времен Регентства, голова откинута назад, словно он нацеливается вверх, как гаубица, чтобы, заикаясь, произнести какое-то высказывание голубому своду небес. Что он сказал на самом деле, я забыл. Но манера поведения в целом, выражение лица и поза безусловно кричали: Я так же хорош, как и эти чертовы горы. И в некоторых отношениях он, конечно же, был бесконечно лучше. Но, как н отлично знал, не в том отношении, которое травилось воображать его любимому литературному герою.

Успешно (что бы это ни значило) или безуспешно мы все проигрываем роли своих любимых литературных героев. И фактически (почти бесконечно невероятный факт) то, что ты-Сезанн, на самом деле ничего не меняет. Ибо непревзойденный художник со своим тоненьким трубопроводом, протянутым к Всемирному Разуму в обход клапана мозга и фильтра эго, был, к тому же, и так же доподлинно, этим усатым гоблином с недружелюбным взглядом.

Для разнообразия я вновь обратился к складкам на брюках.

- Вот так следует видеть,- повторил я еще раз.