описывал (а я ни на йоту не сомневаюсь в том, что еще при жизни он сам был
призван в это священное место и прошел через то же самое посвящение, иначе он ни
за что не смог бы сказать то, что сказал), судя по тексту платоновского «Федра»,
эту сферу, о которой ни один земной певец еще не сложил и никогда не сложит
достойной ее песни и где человек впервые познаёт реальное существование:
лишенное цвета и формы, неосязаемое, воспринимаемое лишь самой возвышенною
областью человеческого разума — его духовным разумом, управляющим движениями
души и единственно способным контактировать с Божественным Разумом, благодаря
чему человек обретает возможность познавать уже не второстепенные свойства и
характеристики вещей, но их первоисходную сущность; думать уже не о том, что
справедливо, значимо, красиво и добродетельно, а что противоположно этому,
непосредственно ощущать Мудрость, Силу, Красоту и Добродетель в их абсолютном,
исходном и реальном бытии.
Здесь же я обнаружил те «идеи», что лежат в основе прообразов и прототипов,
которые я уже встречал раньше — в мастерских Небесных Архитекторов. Здесь я
постиг геометрические и математические принципы, на основе которых создаются сии
прототипы, и убедился в том, что каждая сотворенная вещь заранее исчислена,
взвешена и измерена (о чем уже поведали людям из внешнего мира посвященные
пифагорейской школы). Поистине, исчислены даже волосы на голове у каждого из нас
— не в арифметическом смысле, но в смысле своей структурной целесообразности; и
даже воробей не упадет на землю, если это не будет продиктовано всё тою же
целесообразностью, потому что любой, даже самый незначительный факт непременно
отражается во Вселенском Сознании и производит в нем соответствующие изменения.
Как говорил Платон, на этом уровне «рисует свои чертежи сам Бог», после чего сии
Божественные Идеи подхватываются Геометрами, которые трудятся не покладая рук,
дабы подготовить их к передаче в расположенную еще ниже Ложу Архитекторов, где
их облекают, наконец, в конкретную форму. Я мог бы долго оставаться на этом
уровне, удивляясь его бесчисленным чудесам, но снова вспомнил о своем обещании и
попросил, чтобы мой проводник вел меня дальше.
VНо как расскажу я о том, что открылось мне после? Как передать словами то, что
познаётся только в Безмолвии? Я уже прошел через два небесных, новых для меня
уровня бытия: тот, где создаются все формы, и тот, где образуются бесформенные,
самодостаточные принципы и абстракции — эфирные эмбрионы, порождаемые мыслями
Геометров и обретающие объективный образ стараниями Архитекторов. Теперь же мне
предстояло подняться еще выше — на уровень, качественно превосходящий оба
предыдущие, где нет ни облеченного в форму, ни бесформенного, но есть только
первичный Хаос, откуда исходит и то и другое и куда всё в конце концов
возвращается. Сие есть первичный раствор, который невозможно ни представить
себе, ни описать. И хотя дух мой горел желанием двигаться дальше и проникнуть в
этот загадочный и невообразимый мир, все-таки на его пороге, впервые за все
время моего пребывания в этом царстве блаженства и покоя, цвета и звука,
телесной силы и ментальной чистоты, меня одолело сомнение: достаточно ли я
разумен и стоек для того, чтобы войти сюда, хватит ли у меня сил воспринять и
понять истины еще более высокие, нежели те, что я уже воспринял и понял, и не
будет ли с моей стороны глупостью и безрассудством пытаться проникнуть еще
дальше, не обернется ли это для меня падением и гибелью?
— Пусть слабость превратится в силу! — сказал мой проводник, прочитав мои мысли.
— Иди же со мной. Нам предстоит взойти на Гору Господню! — И снова он обнял меня
своею сильною рукою, и я, неся перед собою малую и большую свечи — свой лунный и
солнечный свет, — отправился вместе с ним наверх, к самому высокому этажу
великой Аулы.
Чем выше мы поднимались, тем менее различимой становилась дорога у нас под
ногами: так бывает, когда широкий большак, постепенно сужаясь, превращается в
узенькую тропинку, а затем и вовсе исчезает из виду. Несмотря на то, что я нес в
руках две яркие свечи, вокруг нас как будто начали сгущаться сумерки: с каждым
нашим шагом становилось все темнее, и когда мы добрались, наконец, до ровной
площадки перед входом, я уже почти ничего не видел вокруг, кроме неопределенных
черных силуэтов, едва вырисовывавшихся вблизи.
Хотя мы по-прежнему находились внутри здания, оно словно исчезло, растворилось
во мраке,