и то, что теперь окружало нас, невозможно было ни определить, ни
описать. Это было некое «место», к которому не подошел бы ни один эпитет и ни
одно название. Здесь не было ни комнат, ни коридоров, подобных тем, что я видел
на предыдущих этажах, и никаких признаков жизни или активности, только
заброшенность и пустота, хотя меня не покидало чувство, что жизнь буквально
обступает нас со всех сторон. Здесь меня трижды обвели вокруг того, что могло бы
называться четырехугольником, если бы было видимым и имело четыре стороны, дабы
я смог лучше уяснить себе принципы этого странного существования.
В этой области человеческого разума царили тишина и одиночество. И даже
величественная музыка, заполнявшая предыдущие уровни, стихла — то ли потому, что
воздух здесь был слишком разреженным, то ли потому, что слух мой был
недостаточно чувствительным, чтобы услышать ее. Временами мне начинало казаться,
что мы находимся под сенью густого леса и что над нами нависли, закрывая свет,
могучие ветви огромных ливанских кедров и других исполинских деревьев.
Наконец я спросил своего спутника, куда мы попали.
— Это дом Сыновей Вдовы, — ответил он. И в тот же миг нас обоих захлестнул столь
сильный поток чувств, что, казалось, даже могучая природа моего проводника
поддалась его влиянию. Он на секунду замедлил шаг и прошептал скорее самому
себе, нежели мне: «Sub umbra alarum Tuarum, Jeheschuah!», — словно проникся
желанием навеки остаться в этом мире непроглядного тумана.
Мысли мои сразу же обратились к учению об утраченной Божественной Мудрости —
Софии, о Невесте, овдовевшей на много веков из-за своих заблудших сыновей,
которые, впрочем, рано или поздно поймут, что следовали путем не разума, но
глупости, и добровольно вернутся к Ней и признают Ее.
Наконец мы прервали свой путь перед двумя смутно угадывавшимися в темноте
колоннами, расположенными так близко друг к другу, что между ними едва мог
протиснуться один человек. Далее, как сказал мне мой проводник, я должен был
идти один, поскольку ему не дано было права сопровождать меня в этом конечном
святилище. Но он пообещал надлежащим образом подготовить меня к этому
ответственному путешествию, а затем — дождаться моего возвращения снаружи.
И мы приступили к великому и торжественному ритуалу приготовления.
Он взял у меня большую, солнечную свечу и укрепил ее на подсвечнике,
установленном у вершины одной из колонн, отмечавших вход в святилище. Затем он
взял у меня малую, лунную свечу и укрепил ее на таком же подсвечнике, стоявшем у
вершины другой колонны. При этом он повторял со всею убежденностью и
искренностью следующие слова: «Пусть солнце никогда не заходит на его вершинах и
луна беспрерывно светит в его долинах, пока не будут побеждены его враги в
великий день его завершения!»
Он снял с меня все одежды, кроме одной — того самого передника, который даровал
мне в нижестоящей Ложе Великий Иерофант, поскольку все прочие мои облачения,
какими бы эфирными они ни были, представляли собою продолжение моей природы, мои
сконденсированные мысли и желания, ставшие теперь зримыми и объективными и
облегавшие мое существо, подобно одежде. И если я действительно хотел, чтобы дух
встретился с Духом, мне надлежало снять их с себя: только отбросив свою плоть, я
мог увидеть Бога. Но мой передник не могла с меня снять ни одна рука, кроме той,
что даровала мне его; поэтому он остался обернутым вокруг чресл моих, дабы быть
мне силою и поддержкой в день моего завершения.
Спутник мой, сорвав с нависающей над нашими головами ветви легкий как перышко
побег акации, скрутил его наподобие ленты и возложил мне на голову, говоря при
этом: «Увенчан ты в чертоге смерти, дабы возложили на тебя потом Венец Жизни,
который не увянет вовек».
Встав напротив меня, он поднял высоко вверх свой тирс, или кадуцей, который все
время нес с собою, и, держа его как распятие перед лицом умирающего, воскликнул:
— Прими сию золотую ветвь, ведь и сам ты — не более чем веточка на вечном Древе
Жизни, и, глядя на нее, подумай о том, что ты тоже связан с сим Древом и можешь
стать его бессмертною ветвью, и тогда листья и плоды твои будут служить
исцелению народов!
Привязанную к кадуцею золотую нить он надел мне на шею, так что сам кадуцей
оказался у меня на груди, подобно нательному кресту.
Затем указательным пальцем он запечатлел меня знаком креста в пяти местах: над
бровью, над гортанью, над сердцем, над ладонями обеих рук и над ступнями обеих
ног.