У. Л. Уилмхерст

Масонское посвящение

И после каждого такого осенения крестным знамением он еще раз запечатлевал

окрещенное место своим братским поцелуем, словно старался собственными устами

исцелить раны, нанесенные его перстом. При этом он говорил мне:

— В любви нанесены тебе раны в доме друзей твоих, дабы любовь смогла вернуть

тебе целостность. Пусть эти раны навеки свяжут тебя с Бессмертною Любовью, чтобы

в любви ты думал, в любви говорил, чувствовал, ходил и трудился, когда снова

окажешься среди сынов человеческих.

Сказав это, он повернулся ко мне спиною и направился к двум возвышавшимся передо

мною колоннам. Подле них преклонил он колени свои, прикоснулся к стволам колонн

ладонями, словно хотел соединить их в себе, и сказал, обращаясь в скрытую за

ними неизвестность: «Утвердил я в силе сего сына дома Твоего, чтобы мог он

стоять гордо и непоколебимо в великий день своего единения с Тобою, Высочайший!

Поднявшись с колен и снова взяв в руки свой жезл, или скипетр, он встал у меня

за спиною. И хотя я уже не мог видеть его более, я все равно ощущал его

присутствие, излучавшее в тот момент благотворную энергию, направлявшую,

побуждавшую и даже заставлявшую меня двигаться вперед. То была энергия

одновременно воли и молитвы — воли, подчинившей себе и укрепившей мою

собственную, и молитвы о благополучном исходе этого путешествия. Ибо я

направлялся в долину, на которой лежит тень смерти — безмолвная энергия,

подобная штормовой океанской волне, и мощь ее нарастала с каждой секундой, и,

казалось, вот-вот должна была взорваться звуком, который унесет меня, подхватив,

как пушинку, в неведомый мир.

Едва я успел подумать об этом, как звук действительно родился. Он ворвался в мой

слух, во все мое существо, как великое и чистое Слово, увлекшее меня за собою. Я

не в силах передать, что это было за слово, поскольку оно превосходило мое

понимание. Оно смогло проникнуть в мой разум только как отзвук мысли, родившейся

в сердце моего проводника и наставника:

«Отец мой, в руки Твои предаю я ныне сей дух, ибо он — и мой дух тоже!»

И побуждаемый этим великим Словом, я устремился сквозь узкие врата, обозначенные

двумя освещенными колоннами, навстречу мрачной неизвестности.

Я заметил, что земля под моими ногами начала круто подниматься вверх, как будто

я взбирался по склону окутанной тишиною и мраком горы. Правда, на первых порах

путь мой хоть и неярко, но освещался остатками сопутствовавшего мне прежде

света, посылаемого ныне мне вослед двумя великими свечами, которые я принес с

собою и оставил на вершинах двух колонн; но темнота всё более сгущалась по мере

моего восхождения, и в конце концов непроглядный мрак окутал меня со всех

сторон. Мне вспомнились мудрые слова, которые смогли немного утешить меня: «Ни

солнце не будет более светить тебе днем, ни луна ночью; но Дух станет для тебя

вечным Светом, а Бог твой станет твоею славою; и тогда закончатся дни твоих

скитаний». Я знал то, что было написано другими о прохождении через этот

божественный мрак — агносию человеческого духа, где исчезают видения и замирает

мысль и где возможно соприкосновение с нулевой точкой сознания, в которой нет

ничего — ни человека, ни самого Бога. Но мне было известно и то, что сия

пугающая темнота была на самом деле светом — настолько интенсивным, что

неподготовленному и недостаточно чувствительному глазу он казался тьмою; эта

мысль также приносила мне некоторое утешение. Однако мысли и память (и я это

тоже знал) исчезают здесь, как и всё остальное, поэтому даже они не могли быть

для меня достаточно надежною опорой.

Итак, я оказался в окружении этой всепоглощающей тьмы. В разреженной атмосфере

горы я поднимался всё выше и выше, и существо мое обретало при этом все большую,

поистине сверхъестественную чувствительность. Я чувствовал, как плоть моя (то

есть даже моя нынешняя эфирная оболочка) растворяется, оставляя незащищенным

трепещущий остов из обнаженных нервов. Легкий как пушинка венок, сплетенный из

ветки акации, сдавливал теперь мою голову подобно тяжелому терновому венцу, и

его нежнейшие листья казались мне стальными шипами, беспощадно впивавшимися в

бровь. А небольшой золотой тирс, висящий у меня на шее, уподобился тяжелому

кресту, под грузом которого я, истекая кровью, сочившейся из моих ступней и

ладоней, с трудом поднимался по крутому склону. В конце концов, совершенно

выбившись из сил, я остановился, чтобы хоть немного передохнуть, отер