закричал в отчаянии:
— Помогите же мне, о Сыновья Вдовы! Ибо я такой же сын Вдовы, как и вы сами.
Но не получил ни помощи, ни ответа. Однако чем чаще я так останавливался и чем
больше меня одолевали сомнения, тем явственнее я ощущал бодрящее воздействие
могущественного Слова, которым напутствовал меня мой наставник. Я чувствовал,
что он попрежнему подталкивает меня вперед в моем добровольном поиске, и знал,
что, несмотря на разделяющее нас расстояние, он продолжает наблюдать за мною и
направлять меня, а его скипетр и жезл служат мне напоминанием и защитой.
В глубинах океана есть точка, ниже которой не может опуститься тонущее судно,
так как давление на него сверху и сопротивление толщи воды снизу в этой точке
уравновешивают друг друга. Судно, таким образом, оказывается в подвешенном
состоянии, и две воздействующие на него с противоположных сторон силы
перемалывают его, обращая в груду исковерканного железа. В океанических глубинах
Вселенского Духа тоже есть подобная точка равновесия, где человеческая душа,
стремящаяся убежать от земных привязанностей к духовной свободе, подхватывается
и перемалывается между жерновами, воздействующими на нее сверху и снизу. Эта
точка есть мистическая Гефсимания, что буквально означает «место, где есть пресс
для вина и масла»; в ней душа достигает того экватора, где встречаются две
противоположные друг другу притягивающие силы — души и духа, и душа буквально
разрывается на части во всех своих суставах и сочленениях. Подобно тому, как
пшеница во время обмолота освобождается от соломы и плевел, или масло и вино
извлекаются из раздавленных плодов, дух, заключенный в душе — ее бессмертная
суть — очищается, освобождаясь от своей ныне расколотой оболочки, в которой он
достиг зрелости и совершенства, и переходит к новому, независимому
существованию; оболочка же остается, чтобы погибнуть.
Словом, я достиг именно этой точки — Гефсимании. Моя душа теперь уже совершенно
явственно ощущала надвигающийся разрыв между двумя своими царствами — «одно
мертво, а у другого еще не хватает сил родиться». Снова и снова призывал я на
помощь Сыновей Вдовы, но не получал ответа и наконец решил полностью отдаться во
власть магического Слова, всё еще побуждавшего меня двигаться дальше — вверх по
склону горы.
А за Гефсиманией возвышается Гора Голгофа — Кранион, или Кальвария, голая
возвышенность, каменистая вершина, которой не стоит искать на поверхности земли;
она не известна никому, кроме обнаженного человеческого духа, способного взойти
на нее, чтобы оттуда вознестись высоко над землею и ее магнетизмом и обрести
Божественное рождение в свободной и чистой атмосфере Абсолютного Духа.
Когда я достиг вершины, ноги мои подкосились, и в этот момент, пожалуй, только
одно спасло мою душу от полного разрушения — всё возрастающая благотворная сила,
исходившая, как мне показалось, от передника, обернутого вокруг моих бедер.
Вдруг я почувствовал, что земля уходит из-под ног и я поднимаюсь над вершиною
этой срединной горы.
Ничья рука не прикасалась ко мне, я поднимался вверх сам. Как у человека, сквозь
тело которого проходит сильный электрический поток, конечности мои одеревенели,
стали негнущимися и непослушными. И я понял, что в душу мою, подобно
электрическому току, вошел сам Творящий Дух, заставляя меня выпрямиться и
принять вертикальное положение; мои руки вытянулись горизонтально в стороны, и
всё существо мое затрепетало от напряжения. Так я и застыл высоко в воздухе:
голова моя была устремлена к вершинам, остававшимся недостижимыми, а ноги
направлены к земле, от которой уже полностью оторвались; руки мои распростерлись
во всю ширину своего размаха, словно я повис на невидимом и неосязаемом Древе
Жизни, где сам был и крестом, и жертвою, распятой на нем.
Я провисел в темноте три часа (не обычных, земных часа, ибо то были часы Духа,
для которого, как известно, один день — как тысяча лет), зная, что мой крест —
это тот самый Stauros, на котором от начала мира распята добровольно принесшая
себя в жертву Жизнь Творящая, дабы по ее образу и подобию могли совдаваться миры
и Жизнь Сотворенная могла воспринимать ее совершенный облик.
Всё это время акациевый венец безжалостно язвил моё чело своими острыми
колючками, а я не мог даже пошевелить рукою, чтобы утереть со лба пот и кровь.
Но постепенно отчаяние мое стало сменяться радостью, и даже боль, как мне
показалось, немного утихла, ибо я почувствовал, что колоссальное напряжение,
испытываемое