Аркадий и Борис Стругацкие

Понедельник начинается в субботу

Эдиковым почерком.

Во-первых, мы приняли постулат, что происходящее не является

галлюцинацией, иначе было бы просто неинтересно. Потом мы сформулировали

вопросы, на которые искомая гипотеза должна была дать ответ. Эти вопросы

мы разделили на две группы: группа "Попугай" и группа "Янус". Группа

"Янус" была введена по настоянию Романа и Эдика, которые заявили, что

всем нутром чуют связь между странностями Януса и странностями попугаев.

Они не смогли ответить на вопрос Корнеева, каков физический смысл

понятий "нутро" и "чуять", но подчеркнули, что Янус сам по себе

представляет любопытнейший объект для исследования и что яблочко от

яблони далеко не падает. Поскольку я своего мнения не имел, они

оказались в большинстве, и окончательный список вопросов выглядел так.

Почему попугаи за номером один, два и три, наблюдавшиеся

соответственно десятого, одиннадцатого и двенадцатого, похожи друг на

друга до такой степени, что были приняты нами сначала за одного и того

же? Почему Янус сжег первого попугая, а также, вероятно, и того, который

был перед первым (нулевого) и от которого осталось только перо? Куда

девалось перо? Куда девался второй (издохший) попугай? Как объяснить

странный лексикон второго и третьего попугаев? Как объяснить, что третий

попугай знает всех нас, в то время как мы видим его впервые? ("Почему и

от чего издохли попугаи?" -- добавил было я, но Корнеев проворчал:

"Почему и от чего первым признаком отравления является посинение трупа?"

-- и мой вопрос не записали.) Что объединяет Януса и попугаев? Почему

Янус никогда не помнит, с кем и о чем он беседовал вчера? Что происходит

с Янусом в полночь? Почему У-Янус имеет странную манеру говорить в

будущем времени, в то время как за А-Янусом ничего подобного не

замечалось? Почему их вообще двое, и откуда, собственно, пошла легенда,

что Янус Полуэктович един в двух лицах?

После этого мы некоторое время старательно думали, поминутно

заглядывая в листок. Я все надеялся, что меня вновь осенит благородное

безумие, но мысли мои рассеивались, и я чем дальше, тем больше начинал

склоняться к точке зрения Сани Дрозда: что в этом институте и не такие

штучки вытворяются. Я понимал, что этот дешевый скептицизм есть попросту

следствие моего невежества и непривычки мыслить категориями измененного

мира, но это уже от меня не зависело. Все происходящее, рассуждал я,

по-настоящему удивительно только, если считать, что эти три или четыре