Аркадий и Борис Стругацкие

Понедельник начинается в субботу

отошла. Ее схватили за плечи и втянули в

толпу. Она спряталась за моей спиной, вцепившись мне в локоть, и я

немедленно расправил плечи, хотя не понимал еще, в чем дело и чего она

так боится. Кадавр жрал. В лаборатории, полной народа, стояла

потрясенная тишина, и было слышно только, как он сопит и хрустит, словно

лошадь, и скребет кюветой по стенкам чана. Мы смотрели. Он слез со стула

и погрузил голову в чан. Женщины отвернулись. Лилечке Новосмеховой стало

плохо, и ее вывели в коридор. Потом ясный голос Эдика Амперяна произнес:

-- Хорошо. Будем логичны. Сейчас он прикончит отруби, потом доест

хлеб. А потом?

В передних рядах возникло движение. Толпа потеснилась к дверям. Я

начал понимать. Стелла сказала тоненьким голоском:

-- Еще селедочные головы есть...

-- Много?

-- Две тонны.

-- М-да, -- сказал Эдик. -- И где же они?

-- Они должны подаваться по конвейеру, -- сказала Стелла. -- Но я

попробовала, а конвейер сломан...

-- Между прочим, -- сказал Роман громко, -- уже в течение двух

минут я пытаюсь его пассивизировать, и совершенно безрезультатно...

-- Я тоже, -- сказал Эдик.

-- Поэтому, -- сказал Роман, -- было бы очень хорошо, если бы

кто-нибудь из особо брезгливых занялся починкой конвейера. Как

паллиатив. Есть тут кто-нибудь еще из магистров? Эдика я вижу. Еще кто

нибудь есть? Корнеев! Виктор Павлович, ты здесь?

-- Нет его. Может, за Федором Симеоновичем сбегать?

-- Я думаю, пока не стоит беспокоить. Справимся как-нибудь. Эдик,

давай-ка вместе, сосредоточенно.

-- В каком режиме?

-- В режиме торможения. Вплоть до тетануса. Ребята, помогайте все,

кто умеет.

-- Одну минутку, -- сказал Эдик. -- А если мы его повредим?

-- Да-да-да, -- сказал я. -- Вы уж лучше не надо. Пусть уж лучше он

меня сожрет.

-- Не беспокойся, не беспокойся. Мы будем осторожны. Эдик, давай на

прикосновениях. В одно касание.

-- Начали, -- сказал Эдик.

Стало еще тише. Кадавр ворочался в чане, а за стеной

переговаривались и постукивали добровольцы, возившиеся с конвейером.

Прошла минута. Кадавр вылез из чана, утер бороду, сонно посмотрел на нас

и вдруг ловким движением, неимоверно далеко вытянув руку, сцапал

последнюю буханку хлеба. Затем он рокочуще отрыгнул и откинулся на

спинку стула, сложив руки на огромном вздувшемся животе. По лицу его

разлилось блаженство. Он посапывал и бессмысленно улыбался. Он был

несомненно счастлив, как бывает счастлив предельно уставший человек,

добравшийся наконец до желанной постели.