Семир

Юг Индии

служащей примером для других. Пару лет назад, когда Свами приезжал в Ленинград, в ответ на вопрос о вере он сказал: 'Я каждый день, просыпаясь, говорю: Боже, сделай меня инструментом в своих руках.' Он не отступает от этой концепции.

'Все-таки я очень вижу в ашраме творческое начало — астрологически связанное с энергией Солнца: поскольку Шри Ауробиндо был Лев,— развеселившись, сказала я Свами и Марии во время дневного сатсанга.— Надо будет оставить русским обращение, чтобы пели наши песни во время киртана. Это очень хорошая традиция: когда служба замыкается лишь в рамки индуистских канонов, это рождает узость восприятия. Людям тяжелее выйти потом на что-то действительно свое. Мария соглашалась со мной, чувствуя важность привнесения в службу интернациональных ритмов — и сама время от времени тоскуя по чему-то колумбийскому.

Свами же, как йог, который считает должным реагировать не словом, а действием, как обычно, почти ничего не говорил. Он стал молчаливее прежнего, и как мне сказала Ингрид, сатсанги: дневные беседы — в ашраме в последнее время часто проходили в полной тишине. 'Мне хватает,— сказала Ингрид.— У нас внутренний контакт.' Но мне этого не хватало, и я, вспоминая наше коллективное общение здесь, три года тому назад, попыталась забросить какую-то удочку: 'Я очень люблю Индию и индусов, но вот за путешествие устала: все-таки чуждые вибрации, особенно в таких местах, как вокзал. С другой стороны, путешествие не для того, чтобы отстраниться, а чтобы воспринимать окружающее. Как сделать, чтобы не уставать?'

'А кто воспринимает? Кто устает?'— живо включился Свами Брахмдэв, садясь на любимого конька духовной тематики. Он обращал меня и окружающих к душе: атману — слитой с Богом-Брахмой — которая, по индийским представлениям, всегда лишь блаженствует — и никогда от этого не устает. Он делал это самой этой мыслью, и я, с полуслова поняв и почувствовав ответ, не нашлась, что сказать далее. Действительно, на эту тему оставалось лишь молчать.

А колумбиец и немка стали спрашивать меня о содержании песен, что я пела. И пока я в самых общих чертах говорила что-то о нашей природе, архетипе Солнца и эре Водолея, Свами ушёл по своим делам. Немку, которая семь лет жила в Индии, я спросила, есть ли какие позитивные перемены в Германии за последние годы: она приезжала из Индии к своим родным погостить. 'Не знаю,— ответила та.— Мне было бы сложно жить в Германии, если бы я туда вернулась.' Понятно: после индийского вольного образа жизни ей не хотелось возвращаться в кандалы европейского.

Вечером Свами Ди с индусами сидел у костра: без костра находиться вечером на улице было просто холодно. И когда Сияна тоже пошла к костру играть, у меня все же возникло сказать Свами, что кроме внутреннего контакта должен быть и внешний: он формирует равенство людей — в чем я неоднократно убедилась во время поездки. Хотя, может, я более оппонировала в этом занятым своими делами ауровильцам. Или Ингрид, по иронии судьбы жившей в комнате с табличкой 'Аспирейшн': названием моей ауровильской коммуны — или другим нашим людям, уже сориентированным на западный индивидуализм (по типу 'Вам это надо? А мне нет.'). И мне было просто не сказать этого руководителю ашрама 'Ауровеллэй', реакция которого на этот мой внутренний посыл была равна нулю.

От этого во мне родился внутренний протест, а поле ашрама, донеся до меня удивление Свами Ди по поводу причин столь активной агрессии, сочло за благо пока отключиться или переключиться на что-нибудь другое. И я почувствовала себя резко хуже: все-таки я была больна, хотя каждый день загорала и купалась в Ганге, этого почти не замечая. Тут я ощутила свое состояние таким, каким оно верно и было, для моего собственного эго. И даже подумала: что я здесь делаю, у чужого костра, мешая индусам сосредоточиться на своих строительных вопросах,— когда у меня есть свой собственный дом.