Рудольф Штайнер

Философия свободы (Часть 1)

пустыми идолами,

калечащими жизни и судьбы; идеи увиденные, услышанные, пережитые лично и уже

преображенные в идеалы, по которым ориентируется жизненный праксис.

Почитатели молодого Штейнера-философа в недоумении отворачивались позднее от

Штейнера-тайноведа; теософские поклонники Штейнера закрывали глаза на

Штейнера-методолога и гносеолога. Одним казалось невозможным, чтобы человек,

столь строго следовавший естественнонаучному стилю, вдруг стал говорить об

'Акаша-хронике' и таинствах жизни после смерти; другие никак не могли

примириться с тем, что 'величайший оккультный учитель' был в молодости

почитателем... Эрнста Геккеля и Фридриха Ницше. Между этими полюсами

недомыслия -- Ахиллесом, отстающим от черепахи, и черепахой, уверовавшей в

свою необгоняемость, -- лежала одна непрочитанная книга.

Характерно: возражения, записанные Э.фон Гартманом на полях посланного

ему Штейнером экземпляра 'Философии свободы', начинались с титульного листа.

Следовало бы, по Гартману, озаглавить книгу так: 'Теоретикопознавательный

монизм и этический индивидуализм'. Что этот гартмановский вариант в

буквальном смысле довольно точно отражает композиционный корпус книги, не

подлежит сомнению, как не подлежит сомнению и то, что в этом буквальном

отражении упущенным оказался ее высший и по сути единственный смысл. Гартман

мотивирует свои возражения в частности тем, что разбор свободы не занимает

здесь 'сколько-нибудь существенного места'. Поскольку же под определенным

углом зрения проблематика книги охватывала тематический круг всех трех

кантовских критик (познавательную тему 'Критики чистого разума' в первой

части, этическую тему 'Критики практического разума' во второй и тему

свободы 'Критики способности суждения', объединяющую первые две), то

синтетическое заглавие ее как бы намеренно разлагается Гартманом на

аналитические составные части, именно: познание и мораль. Разбору свободы --

в традиционном смысле -- здесь как бы и в самом деле не остается места. Ибо

традиционно разбираемая свобода не умещалась ни в теории познания, где

господствовала логическая необходимость, ни в морали, где господствовала

необходимость этическая;, предоставленная ей топика ограничивалась либо

специально метафизическими трактатами, либо сугубо теологической

проблематикой, либо же -- на худой конец -- чисто эстетическими задворками,

как, скажем, посильная интерпретация формулы, изреченной в свое время Павлом

III в связи с окаянствами Бенвенуто Челлини: 'Знайте, что такие люди, как

Бенвенуто, единственные в своем художестве, не могут быть подчинены закону'.

Реакция Гартмана на заглавие книги и уже на ее содержание вполне

ответствовала традиции; что ускользнуло от него, так это совершенная

небывалость и новизна подхода. Топика свободы в 'Философии свободы' занимает

центральное место именно в регионе познания и регионе морали, связуя оба

региона 'не подчиняющимся закону' художеством. Переход от первой части книги

ко второй Штейнер обозначил однажды как 'путь от этически нейтрального

естествознания к миру нравственных импульсов'. Если что-либо могло в корне

противоречить традиции Нового времени, то именно этот переход; познание и

мораль выглядели к концу XIX века настолько гетерогенными и отчужденными

друг от друга, что примирение их на практике оказывалось по плечу разве что

самому отъявленному ханжеству и лицемерию. Повторялась классическая парабола

о двух руках, одна из которых посильно восстанавливала то, что упоенно

разрушала другая. Этически нейтральное естествознание машинально дополнялось

познавательно нейтральной моралью: уже Декарт мог атеистически

свирепствовать в своих естественнонаучных конструкциях и одновременно

совершать паломничество к Сан-Лореттской Богоматери; уже Ньютону приходилось

совмещать свой обезбоженный Космос с привычкой обнажать голову при

упоминании Бога -- куда более честным и мужественным оказался бравый кавалер

Лаплас, посмевший ответить на вопрос Наполеона о Боге: 'Ваше Величество, я

не нуждался в этой гипотезе', и куда более трусливым его соавтор по

космогонии, все тот же лукавый Кант, научно изгнавший из человека призрак

бессмертной души, разоблачив ее как шарлатанство, и заставивший человека

морально верить в это шарлатанство! В итоге: познание без морали