Рудольф Штайнер

Философия свободы (Часть 1)

мне одному присущий лад. Лишь когда

достигаешь цели, узнаешь, что достиг ее. Но возможно, что в том, чем я

занят, время учительства вообще миновало. Философия все еще интересует меня

почти лишь как переживание отдельного человека...' В этом исповедальном

отрывке сжата вся романтическая энергия века, от Байрона и Шумана до Ницше;

придется обратиться к той замершей в интроспективном восторге главке из

ницшевского 'Ессе homo', где описывается состояние, из которого вышел

'Зарату-стра' ('Это мой опыт инспирации; я не сомневаюсь, что надо вернуться

на тысячелетия назад, чтобы найти кого-нибудь, кто вправе мне сказать: 'это

и мой опыт'), да, придется иметь в виду самые высоковольтные случаи

разрешения от шедевров -- все равно художественных или умозрительных, ибо

шедевр всегда запределен таксономическим рубрикам школьной эстетики, --

чтобы получить представление о том, как писалась 'Философия свободы'.

Послушаем снова: '... я сорвался бы, попытайся я одновременно искать

подходящих путей для других'. И еще: '... в том, чем занят я, время

учительства вообще миновало'. Заметим: это говорит человек, который через

считанные годы выступит в мире как учитель, и если графика прописных букв

способна хоть сколько-нибудь уместить случившееся в восприятие, скажем так:

как УЧИТЕЛЬ. Парадокс или противоречие? Как вам будет угодно. В таких вещах

отвечать должен каждый, и каждый ответит на это в меру съеденной и

переваренной им самим свободы. Но то, что учитель свободы фактически не мог

предстать в традиционно-стереотипной личине 'мэтра' с усевшимися у его ног и

разинувшими рты учениками, что учитель свободы должен был прежде всего и сам

быть свободным, в том числе и от церемониальных суеверий учительства как

такового, и стало быть, начать учительствовать, лишь приобретя мощнейшую

прививку от всякого рода учительствования, -- это не подлежит никакому

сомнению. Он подыщет-таки уже задним числом несметные контуры общего пути;

книга 'Как достигнуть познания высших миров?' станет 'Философией свободы'

для всех, но для того чтобы это оказалось возможным, потребовались и всегда

будут требоваться два беспощадных условия: во-первых, вакцину свободы --

опаснейший дар, способный обернуться как моральным свечением, так и

'Содомом', -- он должен был поначалу опробовать только на себе самом (именно

так, как это описывают строки приведенного выше письма), и во-вторых,

'Философия свободы' только тогда перестанет быть 'переживанием отдельного

человека' и станет переживанием 'всех', когда эти 'все' будут уже не скопом

всякого рода общественных пристанищ, в том числе и антропософского, а

'каждым в отдельности', именно, не 'штейнерианцем', волочащем на спине мешок

чужих мудрейших цитат на все случаи жизни и смерти (противники антропософии,

судящие о ней по таковым, знают ли, как судил о них и как ими мучился --

Штейнер?)*, ни вообще каким-либо '...ианцем', а САМИМ СОБОЙ: ницшевские

'семь шкур одиночества', от которых так и разит а- и анти-социальностью, --

обязательная примерка для каждой души, намеревающейся облачиться во фрак

социальности (чтобы фрак сей не висел на ней мешком, а был с иголочки). Да,

романтический вызов одиночеством, но и вместе с тем какая иная тональность!

Вчитаемся снова в приведенный отрывок: '... я пробивался сквозь дебри на

свой лишь мне одному присущий лад'. В устах романтика это звучало бы

жалобой; романтик, кичащийся своим одиночеством, ни за что не упустил бы

случая горько посетовать на него. Здесь это звучит почти как оправдание: да,

я шел своим путем и не мог быть в помощь другим... Слишком сильно жгла меня

изнутри тоска по цели... Но возможно в будущем я смогу еще помочь другим...

Обособленность и крайний индивидуализм совершенно отчетливо даны здесь в

ключе их будущего преодоления; музыкально говоря, не в темном понижающем

бемоле, гипнотически влекущем душу в пучину тристановских 'невыразимостей',

а в светлом повышающем диезе, исцеляющем душу от боли -- к делу. Поль Валери

прекрасно выразил это в своей характеристике Леонардо да Винчи: 'Его не

страшила бездна. Бездна наводила его на мысль о мосте'. Бездонность

'Философии свободы' -- тема, требующая особой внутренней закалки; можно,

впрочем, наткнуться на искреннее читательское недоумение, говоря о 'безднах'