Роберт Антон Уилсон

Новая инквизиция (Часть 2)

падает, а в данном случае все просто пришли к выводу, что рыба упала? Кажется, что в нашем восприятии есть некий психологический блок, не позволяющий предположить, что эта проклятая рыба могла появиться иным образом.

Вспомним человека, который всегда прав. Он знает, что остальные люди неправы, и наказывает их за неправоту. Он презирает мягкость эмоций и считает большинство людей дураками. Его жестокость -следствие интенсивного проявления модельного монотеизма, а его параноидальные наклонности - следствие знания о том, что все люди подлецы и сволочи, которые стараются его обмануть.

Каждый из нас порой испытывает подобные чувства в минуты сильного горя, разочарования и отчаяния. Но это состояние временно, ибо мы смутно осознаем, что такая модель однобока; мы отходим от этой модели и снова начинаем видеть в людях хорошее; к нам возвращается оптимизм, мы стараемся быть милыми и дружелюбными; мы отказываемся от злой модели и недоумеваем, как могли так плохо относиться к людям. Но человек, который всегда прав, всегда остается в рамках злой модели, особенно если это становится интеллектуальным пунктиком.

Комплекс человека, который всегда прав, прослеживается не только в поведении печально знаменитых преступников, но и прославленных государственных и церковных деятелей. Этими людьми всегда движет стремление к власти, поэтому история человечества - это история преступлений, вернее, хронология преступлений людей с таким типом личности. Создается впечатление, что этот исторический синдром можно назвать патриархатом.

В одном из стихотворений Мильтон заметил, что уничтожение книги равносильно убийству человека. На символическом уроне это верно, так как в уничтожении книги проявляется ненависть к ее автору. Если человек выражает ненависть, кромсая фотографию ненавистного ему человека, его называют неврастеником. Как же назвать людей, которые сожгли книги д-ра Райха и призывали сжигать книги д-ра Великовского?

Как тут не вспомнить кота д-ра Брунера, отфильтровывавшего звуки на уровне барабанной перепонки. Это явно нейрологический, а не психологический процесс. Мы получаем от органов чувств около 10000 сигналов в минуту и отфильтровываем (вероятно) около 9990, настраивая, или концентрируя внимание на 10 сигналах, которые кажутся нам важными. Остальные 9990 сигналов экранируются нашим подсознанием как бессмысленные или ненужные; они не подавляются сознательно, поскольку никогда не достигают сознательных центров мозга. (Если бы все сенсорные сигналы достигали сознательных центров нашего мозга, мы были бы настолько перегружены информацией, что вообще не смогли бы реагировать. Вполне вероятно, что психоделические наркотики подавляют механизмы подавления: они включают контуры мозга, которые в обычном состоянии отключены, и человек начинает воспринимать от двадцати до ста сигналов в минуту вместо привычных десяти, и этого вполне достаточно, чтобы вызвать у него приступы дикого смеха, сильный страх или острое беспокойство, особенно при первом принятии психоделиков.)

Возможно, человек, который всегда прав, экранирует больше сигналов, чем нейрологически нормально для среднестатистического человека. Точнее говоря, он импринтирован и обусловлен подавлять ненужные или бессмысленные сигналы, которые у обычных людей вызывают сострадание, милосердие или терпимость. Сигналы, которые достигают коры головного мозга в его туннеле реальности, всегда подтверждают, что все люди - подлецы и сволочи, которых надо наказывать. Такая установка, какой бы отвратительной она нам ни казалась, с нейрологической точки зрения не более удивительна, чем установка, позволяющая художнику видеть то, чего не видят другие, и при этом игнорировать сигналы социальной игры под названием положение в обществе, которые столь остро и болезненно воспринимают остальные люди; или же установка, благодаря которой мы понимаем одни произведения искусства (ибо обучены расшифровывать их символизм) и считаем бессмысленными другие. Порой требуется много времени, чтобы понять новый тип сигналов; вот почему даже культурные европейцы поначалу считали китайскую живопись сырой, а китайскую музыку - нелепой.