Ницше Фридрих

Так говорил Заратустра

я слышал речи бесов возмущения и извержения, находил я их похожими на тебя: с твоей же солью, ложью и плоскостью. Вы умеете рычать и засыпать пеплом. Вы большие хвастуны и вдосталь изучили искусство нагревать тину, чтобы она закипала. Где вы, там непременно должна быть поблизости тина и много губчатого, пористого и защемленного; все это рвется на свободу. Свобода вопите вы все особенно охотно; но я разучился верить в великие события, коль скоро вокруг них много шума и дыма. И поверь мне, друг мой, адский шум! Величайшие события -- это не наши самые шумные, а наши самые тихие часы. Не вокруг изобретателей нового шума -- вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир; неслышно вращается он. И сознайся только! Мало оказывалось всегда совершившегося, когда твой шум и дым рассеивались. Что толку, если город превращается в мумию и колонна лежит в грязи! И вот что скажу я еще разрушителям колонн. Несомненно, это величайшее безумие -- бросать соль в море и колонны в грязь. В грязи вашего презрения лежала колонна; но таков закон ее, что для нее из презрения вырастает новая жизнь и живая красота. Теперь в божественном ореоле восстает она, еще более обольстительная в своем страдании; и поистине! она еще поблагодарит вас, что вы низвергли ее, вы, разрушители! Такой совет даю я царям, и церквам, и всему одряхлевшему от лет и от добродетели -- дайте только низвергнуть себя! Чтобы опять вернулись вы к жизни и к вам -- добродетель! Так говорил я перед огненным псом; но он ворчливо прервал меня и спросил: Церковь? Что это такое? Церковь? -- отвечал я. -- Это род государства, и притом самый лживый. Но молчи, лицемерный пес! Ты знаешь род свой лучше других! Как и ты сам, государство есть пес лицемерия; как и ты, любит оно говорить среди дыма и грохота, -- чтобы заставить верить, что, подобно тебе, оно вещает из чрева вещей. Ибо оно хочет непременно быть самым важным зверем на земле, государство; и в этом также верят ему. И как только сказал я это, огненный пес, как бешеный, стал извиваться от зависти. Как, -- кричал он, -- самым важным зверем на земле? И в этом также верят ему? И столько дыму и ужасных криков выходило из его глотки, что я думал, что он задохнется от гнева и зависти. Наконец он умолк, и уменьшилось его пыхтение; но как только он умолк, сказал я со смехом: Ты сердиться, огненный пес, -- значит, я прав относительно тебя! И чтобы оставался я правым, послушай о другом огненном псе: он говорит действительно из сердца земли. Дыхание его из золота и золотого дождя: так хочет сердце его. Что ему до пепла, дыма и горячей слизи! Смех выпархивает из него, как пестрые тучки; противны ему твое бурчанье, твое плеванье и истерзанные потроха твои! Но золото и смех -- берет он из сердца земли, ибо, чтобы знал ты наконец, -- сердце земли из золота. Когда услышал это огненный пес, он не выдержал, чтобы дослушать меня. Пристыженный, поджал он хвост, трусливо проговорил гав, гав! и уполз вниз, в свою пещеру. -- Так рассказывал Заратустра. Но ученики его едва слушали его: так велико было их желание рассказать ему о людях с корабля, о кроликах и о летающем человеке. Что мне думать об этом! -- сказал Заратустра. -- Разве я призрак? Но вероятно, это была моя тень. Вы, должно быть, кое-что уже слышали о страннике и тени его? Несомненно одно: нужно, чтобы я держал ее крепче, -- иначе она еще испортит мою славу. И снова Заратустра качал головой и дивился. Что мне думать об этом! -- повторял он. Почему же кричал призрак: пора! Давно пора! Почему же -- давно пора? .

Прорицатель