Ницше Фридрих

Так говорил Заратустра

Даже то, чего вы не исполняете, помогает ткать ткань всего человеческого будущего; даже ваше ничто есть паутина и паук, живущий кровью будущего. И когда вы берете, вы как бы крадете, вы, маленькие добродетельные люди; но и среди мошенников говорит честь: Надо красть только там, где нельзя грабить. Дается -- таково учение смирения. Но я говорю вам, вы, любители довольства: берется и будет все больше браться от вас! Ах, если бы вы сбросили с себя всякое полухотение и решительно отдались и лени и делу! Ах, если бы вы поняли мои слова: Делайте, пожалуй, все, что вы хотите, -- но прежде всего будьте такими, которые могут хотеть! Любите, пожалуй, своего ближнего, как себя, -- но прежде всего будьте такими, которые любят самих себя -- -- любят великой любовью, любят великим презрением! Так говорит Заратустра, безбожник. -- Но что говорю я там, где нет ни у кого моих ушей! Здесь еще целым часом рано для меня. Свой собственный провозвестник я среди этих людей, свой собственный крик петуха среди темных улиц. Но приближается их час! Приближается также и мой! Час от часу становятся они меньше, беднее, бесплоднее -- бедная трава! бедная земля! И скоро будут они стоять, подобно сухой степной траве, и поистине, усталые от себя самих, -- и томимые скорее жаждой огня, чем воды! О благословенный час молнии! О тайна перед полуднем! -- в блуждающие огни некогда превращу я их и в провозвестников огненными языками: -- возвещать будут они некогда огненными языками: он приближается, он близок, великий полдень! --

.

На горе Елеонской

Зима, злая гостья, сидит у меня в доме; посинели мои руки от ее дружеских рукопожатий. Я уважаю ее, эту злую гостью, но охотно оставляю ее сидеть одну. Охотно убегаю я от нее; и если бежишь хорошо, то и убегаешь от нее! С теплыми ногами, с теплыми мыслями бегу я туда, где стихает ветер, -- в освещенный солнцем уголок моей горы Елеонской. Так смеюсь я над моей суровою гостьей и благодарен ей еще за то, что она ловит у меня в доме мух и заставляет стихать разный мелкий шум. Ибо она не любит, когда поет комар или даже целых два; она делает улицу пустынной, так что лунный свет боится проникать туда ночью. Она суровая гостья, -- но я чту ее и не молюсь, подобно неженкам, пузатому идолу огня. Лучше немного пощелкать зубами, чем молиться идолам! -- так хочет род мой. И особенно ненавижу я всех идолов огня, пылких, дымящихся и удушливых. Кого я люблю, того люблю я больше зимою, чем летом; лучше и смелее смеюсь я над моими врагами, с тех пор как зима сидит у меня в доме. Поистине, смело даже тогда, когда я заползаю в постель: тогда смеется и шалит мое укрывшееся счастье и мои обманчивые сны начинают смеяться. Разве я -- ползаю? Никогда в жизни не ползал я перед сильными; и если лгал я когда-нибудь, то лгал из любви. Поэтому весел я и на зимней постели. Скромная постель греет меня больше, чем роскошная, ибо я ревнив к своей бедности. А зимою она больше всего верна мне. Злобою начинаю я каждый день, я смеюсь над зимою холодной ванною -- за это ворчит на меня моя строгая гостья. Также люблю я ее щекотать маленькой восковой свечкой -- чтобы она наконец выпустила небо из пепельно-серых сумерек. Особенно злым бываю я утром -- в ранний час, когда звенит ведро у колодца и раздается на серых улицах теплое ржание лошадей: С нетерпением жду я, чтобы взошло наконец ясное небо, зимнее снежнобородое небо, старик, белый как лунь, -- -- молчаливое зимнее небо, часто умалчивающее даже о своем солнце! Не у него ли научился я долгому, светлому молчанию? Или оно научилось ему у меня? Или каждый из нас сам изобрел его? Тысячекратно происхождение всех хороших вещей: все хорошие веселые вещи прыгают от радости в бытие -- как могли бы они это сделать -- только один раз! Хорошая, веселая вещь также долгое молчание, и хорошо также смотреть, подобно зимнему небу, с ясным круглоглазым лицом: -- скрывать, подобно ему, свое солнце и свою непреклонную волю-солнце; поистине, хорошо изучил я это искусство и это зимнее веселье! Моя самая любимая злоба и искусство в том, чтобы мое молчание научилось не выдавать себя молчанием. Гремя словами и игральными костями, дурачу я тех, кто торжественно ждет, -- от всех этих строгих надсмотрщиков должна ускользнуть моя воля и цель. Чтобы никто не мог видеть основы и последней воли моей, -- для этого изобрел я долгое светлое молчание. Многих умных встречал я: они закрывали покрывалом свое лицо и мутили свою воду, чтобы никто не мог насквозь видеть их. Но именно к ним обращались более умные из среды недоверчивых и грызущих орехи: