Ницше Фридрих

Так говорил Заратустра

горе воли. Бессильная против того, что уже сделано, она -- злобная зрительница всего прошлого. Обратно не может воля хотеть; что не может она победить время и остановить движение времени, -- в этом сокровенное горе воли. Хотеть освобождает; чего только ни придумывает сама воля, чтобы освободиться от своего горя и посмеяться над своим тюремщиком? Ах, безумцем становится каждый пленник! Безумством освобождает себя и плененная воля. Что время не бежит назад, -- в этом гнев ее; было -- так называется камень, которого не может катить она. И вот катит она камни от гнева и досады и мстит тому, кто не чувствует, подобно ей, гнева и досады. Так стала воля, освободительница, причинять страдание: и на всем, что может страдать, вымещает она, что не может вернуться вспять. Это, и только это, есть само мщение: отвращение воли ко времени и к его было. Поистине, великая глупость живет в нашей воле, и проклятием стало всему человеческому, что эта глупость научилась духу. Дух мщения: друзья мои, он был до сих пор лучшей мыслью людей; и где было страдание, там всегда должно было быть наказание. Наказание -- именно так называет само себя мщение: с помощью лживого слова оно притворяется чистой совестью. И так как в самом хотящем есть страдание, что не может он обратно хотеть, -- то и сама воля, и вся жизнь должны бы быть -- наказанием! И вот туча за тучей собралися над духом -- пока наконец безумие не стало проповедовать: Все преходит, и потому все достойно того, чтобы прейти! И самой справедливостью является тот закон времени, чтобы оно пожирало своих детей, -- так проповедовало безумие. Нравственно все распределено по праву и наказанию. Ах, где же избавление от потока вещей и от наказания существованием? Так проповедовало безумие. Может ли существовать избавление, если существует вечное право? Ах, недвижим камень было: вечными должны быть также все наказания. Так проповедовало безумие. Никакое деяние не может быть уничтожено: как могло бы оно быть несделанным через наказание! В том именно вечное в наказании существованием, что существование вечно должно быть опять деянием и виной! Пока наконец воля не избавится от себя самой и не станет отрицанием воли, -- но ведь вы знаете, братья мои, эту басню безумия! Прочь вел я вас от этих басен, когда учил вас: Воля есть созидательница. Всякое было есть обломок, загадка, ужасная случайность, пока созидающая воля не добавит: Но так хотела я! -- Пока созидающая воля не добавит: Но так хочу я! Так захочу я! Но говорила ли она уже так? И когда это случается? Распряжена ли уже воля от своего собственного безумия? Стала ли уже воля избавительницей себя самой и вестницей радости? Забыла ли она дух мщения и всякий скрежет зубовный? И кто научил ее примирению со временем и высшему, чем всякое примирение? Высшего, чем всякое примирение, должна хотеть воля, которая есть воля к власти, -- но как это может случиться с ней? Кто научит ее хотеть обратно? -- Но на этом месте речи Заратустра вдруг остановился и стал походить на страшно испугавшегося. Испуганными глазами смотрел он на своих учеников; взор его, как стрела, пронизывал их мысли и тайные помыслы. Но минуту спустя он уже опять смеялся и сказал добродушно: Трудно жить с людьми, ибо трудно хранить молчание. Особенно для болтливого. . Но горбатый прислушивался к разговору и закрыл при этом свое лицо; когда же он услыхал, что Заратустра смеется, он с любопытством взглянул на него и проговорил медленно: Почему Заратустра говорит с нами иначе, чем со своими учениками? Заратустра отвечал: Что ж тут удивительного! С горбатыми надо говорить по-горбатому! Хорошо, -- сказал горбатый, -- а ученикам надо разбалтывать тайны. Но почему говорит Заратустра иначе к своим ученикам, чем к самому себе?

О человеческой мудрости