должен. Доказательства этому я вам представлю самые веские, не рассуждения, а то, что
вы дороже цените, — дела. Итак, выслушайте, что со мной случилось, и тогда вы
убедитесь, что даже под страхом смерти я никому не могу уступить вопреки
справедливости, а не уступая, могу от этого погибнуть.
То, что я вам расскажу, тяжело и скучно слушать, зато это истинная правда. Никогда,
афиняне, не занимал я в городе никакой другой должности, но в совете я был. И пришла
нашей филе Антиохиде очередь заседать, в то время когда мы желали судить сразу всех
десятерых стратегов, которые не подобрали тела погибших в морском сражении, —
судить незаконно, как вы все признали это впоследствии. Тогда я, единственный из
пританов, не желал допустить нарушения закона и голосовал против. Когда ораторы
готовы были обвинить меня и отдать под стражу, да и вы сами этого требовали и кричали,
я думал о том, что мне скорее следует, несмотря на опасность, стоять на стороне закона и
справедливости, чем, из страха перед тюрьмой или смертью, быть заодно с вами, так как
ваше решение несправедливо. Это было еще тогда, когда город управлялся народом, а
когда наступило время олигархии, то и тридцать тиранов, в свою очередь, призвали меня
и еще четверых граждан в Круглую палату и велели нам привезти с Саламина саламинца
Леонта, чтобы казнить его. Многое в этом роде приказывали они и другим, желая
увеличить число виновных. Только и на этот раз опять я доказал не словами, а делом, что
мне смерть, попросту говоря, нипочем, а вот воздерживаться от всего несправедливого и
нечестивого — это для меня все. Как ни сильно было это правительство, а меня оно не
испугало настолько, чтобы заставить совершить несправедливость. Когда вышли мы из
Круглой палаты, четверо из нас отправились на Саламин и привезли Леонта, а я
отправился к себе домой. Возможно, меня бы за это казнили, если бы то правительство не
пало в скором времени. И всему этому у вас найдется много свидетелей.
Неужели я, по-вашему, мог бы прожить столько лет, если бы занимался общественными
делами, и притом так, как подобает порядочному человеку, — спешил бы на помощь
правым и считал бы это самым важным, как оно и следует? Никоим образом, афиняне! Да
и никому другому это невозможно. А я всю свою жизнь оставался таким и в
общественных дедах, насколько в них участвовал, и в частных: никогда и ни с кем я не
соглашался вопреки справедливости — ни с теми, которых клеветники мои называют
моими учениками, ни еще с кем-нибудь.
Да я и не был никогда ничьим учителем, а если кто, молодой или старый, желал меня
слушать и наблюдать, как я делаю свое дело, то я никому никогда не препятствовал. И не
то чтобы я, получая деньги, вел беседы, а не получая, не вел, но одинаково, как богатому
так и бедному, позволяю я задавать мне вопросы, а если кто хочет, то и отвечать мне и
слушать, что я говорю. И если кто из них становится лучше или хуже, я, по
справедливости, не могу за это держать ответ, потому что никого никогда не обещал
учить и не учил. Если же кто утверждает, будто он когда-либо частным образом учился у
меня или слышал от меня что-нибудь, чего бы не слыхали и все остальные, тот, будьте
уверены, говорит неправду.
Но отчего же некоторым нравится подолгу проводить время со мною? Вы уже слыхали,
афиняне, — я вам сказал всю правду, — что им нравится слушать, как я испытываю тех,
кто считает себя мудрым, хотя на самом деле не таков. Это ведь очень забавно. А делать
это, повторяю, поручено мне богом и в прорицаниях, и в сновидениях, и вообще всеми
способами, какими когда-либо еще обнаруживалось божественное определение и
поручало что-либо исполнить человеку. Это не только верно, афиняне, но и легко
доказать: если одних юношей я порчу, а других уже испортил, то ведь те из них, которые
уже состарились и узнали, что когда-то, во времена их молодости, я советовал им что-
нибудь дурное, должны были бы теперь прийти сюда с обвинениями, чтобы покарать
меня. А если сами они не захотели, то кто-нибудь из их домашних — отцы, братья, другие
родственники — вспомнили бы теперь об этом, если только их близкие потерпели от меня
что-нибудь дурное. Да, многие из них в самом деле тут, как я вижу: вот, во-первых,
Критон, мой сверстник и из одного со мною дема, отец вот этого Критобула; затем
сфеттиец Лисаний, отец вот этого Эсхина; вот еще кефисиец Антифон, отец Эпигена; а
вот те, чьи братья подолгу проводили время со мной, — Никострат, сын Феозотида и брат
Феодота