чествовать на заседании Священного Синода самого Посланца Божия, и Алексий собирается лично просить об этом Мессию. Но почему он, Мессия, должен лететь в Москву, за тридевять земель? Он не хочет. Пусть Синод соберется в Иерусалиме. Нет. Голос был неумолим. Значит, придется лететь.
Мессия поднялся, кряхтя, и, ступая по плиткам пола босыми ногами, подошел к окну салона, закрытому шторами. Нажал на рычажок, пластинки изменили угол наклона, и картина просыпающегося Кфар Хабада предстала будто проявленная фотография. Хотя на фоне общего поклонения окончательное переселение в этот особняк, предназначенный для Любавического ребе, не выглядело из ряда вон выходящим событием, Мессия именно тот день подсознательно полагал днем своей безусловной победы. Потому что его признал ребе.
Илья Давидович любил вспоминать, как на третий день после выступления в Большой синагоге проснулся совершенно разбитый, потому что всю ночь ему снились кошмары, ему являлась Дина, протягивала руки и молила спасти от чего то, а он не понимал — от чего, он не видел жену с того самого вечера, ужасно нервничал, поднял на ноги всю полицию, но ничего не получилось, Дина исчезла, и он в конце концов воспринял ее уход (он полагал именно так
— уход) как указание на свою судьбу, которой он должен следовать. Но как могла она бросить сына? О том, что одновременно с Диной куда то пропал Илья Купревич, Мессия не думал. Судьба И.Д.К. его не волновала. Осталось, конечно, смутное беспокойство — как же без этого человека, И.Д.К. наверняка знает еще что то, о чем не успел сказать. Но Илью Давидовича уже подхватила волна, куда более высокая, чем тот гребень, на который его поднял И.Д.К., и с высоты своего нового положения Мессия даже и не пытался разглядеть своего недавнего наставника.
В то, первое, утро он тоже встал и подошел к окну — окно выходило на улицу Кинг Джордж в самом ее шумном месте, теперь место стало не просто шумным, всю проезжую часть запрудили толпы народа; не только хабадники, но тысячи людей, которых вчера никто не заподозрил бы в религиозных чувствах, стояли под окнами Большой синагоги и ждали явления Мессии. А он смотрел на улицу из за приспущенных штор и не решался явить свой лик. Он был Мессией, он знал предназначение, но не проникся им до конца, он еще боялся сам себя и того, что сделал.
Когда в комнату почтительно вошел Главный ашкеназийский раввин и, глядя Илье Давидовичу в глаза, почтительно протянул лист с текстом, только что переданным факсом из Нью Йорка, интуиция (или голос свыше?) сразу подсказала ему содержание послания. И он не ошибся — к собственной радости, закипевшей в душе мгновенно, будто молоко на жарком огне. К Месии обращался Любавический ребе. Послание было кратким, но решительным, и не оставляло места для сомнений.
С того утра прошло почти полгода. Сто семьдесят два дня, если быть точным. Мессии не нужно было считать, он и так это знал. Как и многое другое, неожиданное для него самого.
А если бы Любавический ребе не смотрел телевизор? — в который раз спросил себя Илья Давидович. — Он, как еще половина людей на земле, воспринял сигнал включения программы. А если бы старик был принципиальным противником телевидения и радио, как умерший несколько лет назад рав Шнеерсон? И газет не читал бы — в газетах текст моей речи был опубликован. Нет, все равно… Ему так или иначе в точности сообщили бы, что говорил в Иерусалиме претендент на роль Мессии. Код включил бы программу.
Текст моей речи. Конечно, моей. Я говорил ее, а не Илья Купревич. Я. Где этот Илья, который все заварил? Нет его. С того вечера и нет. И что же? Я и без него справляюсь. Все идет так, как сказано в Талмуде. Точно так. Я — Мессия.
Наверняка все было предначертано. Тот камень — не Илья же его создал, в конце то концов. И то, что я окажусь в Иерусалиме. И ешива. И то, что встречу Купревиича, который, будучи всего лишь посланцем, собщит мне коды. Мне. А не кому— то. Все предначертано, и нечего сомневаться. Просто, когда утром просыпаешься и спросонья не понимаешь, где находишься, и на потолке ищешь привычную трещину, проходящую из угла к центру, и не находишь, и видишь вместо лампочки семирожковую хрустальную люстру… Но сразу спохватываешься, и пробегаешь мысленно все события, и память очищается от ночных кошмаров, и тогда понимаешь, и уже не нужно себе внушать: я — Мессия. Я. Голос поручил мне эту миссию, не спрашивая, справлюсь ли. Значит, он должен и повести меня. Подсказать.
Раньше мне подсказывала Дина. Потом — всего несколько часов — Илья Купревич. Теперь твоя очередь, мой Хозяин.
Он