Песах Амнуэль

Люди Кода

Мусы, личная неприкосновенность, его, Мусы, безопасность — прежде всего. Сейчас. А потом — видно будет.

У Мусы осталось восемь автоматных рожков, запас небольшой, пополнить его было негде, это означало, что нужно чаще прибегать к ножу и топору. Да и шума меньше.

За всем, происходившим в Газе, он следил с испугом — боялся, что его собственных сил нехватит, не сможет он один переломить ход событий, имя Мессии становилось популярным не меньше, чем имя Аллаха, а евреев в Газе сейчас было по меньшей мере столько же, сколько палестинцев. Хорошо еще, что они не строили здесь новых поселений. Приезжали торговать.

Однажды (после явления этого Кремера, Мессии самозванца, прошли недели три) произошел случай, который сначала испугал Мусу до дрожи в ногах, но потом, когда страх улегся, этот случай убедил его в том, что Аллах именно Мусу избрал для исполнения своей воли. Группа евреев, торговцев из мошава Лапида, приехала в теплицу Салеха (Муса хорошо знал этого относительно молодого мужчину, часто видел его в родительском доме), чтобы оптом закупить помидоры для продажи на рынке в Беер Шеве. Евреев было четверо, Салех — один. И все безоружные. Такой случай упустить было нельзя, Салех тоже умрет, предатель должен умереть, он хуже врага, потому что — свой.

Муса не стал рисковать и расстрелял группу из автомата. Вот тогда это и произошло. Трое умерли сразу, а четвертый, бородач в черной кипе, раненный в грудь, неожиданно выхватил пистолет (почему Муса не разглядел оружия? Кипастый думал только о качестве товара, это обмануло). От растерянности Муса стоял столбом — он успел расстрелять весь рожок. Надо было бежать или хотя бы броситься на землю (хотя и это, скорее всего, не спасло бы). Муса, как загипнотизированный, смотрел в черный глазок, и неожиданно бородатый еврей охнул, рука его с оружием как то странно согнулась, грохнул выстрел, и пуля взвизгнула, отрикошетив от камня. А рука у еврея повисла плетью, и пистолет выпал. Остальное было просто. Муса отработанным приемом свалил бородача с ног и обрушил ему на голову приклад автомата.

Потом он долго пытался сообразить, что же случилось. Он ведь уловил и последнюю мысль этого еврея, не ожидавшего смерти. Крик боли, потому что руку кто то вдруг переломил в предплечье, будто ударил железной палкой.

Муса забрал пистолет, отыскал в кармане мертвеца новую обойму. У себя в домике продолжал размышлять, мелькнула в голове мысль, додумывать которую Муса не стал, не потому, что счел неверной, но просто устал от раздумий. Легче было думать о том, как он ближе к полуночи пойдет в ресторанчик к Акраму и посмотрит на девочек. А может, и возьмет кого нибудь. С тем и уснул.

А во сне Аллах или кто то иной подсказал Мусе, в чем его истинная сила, которую он не понял, потому что ощутил ее неожиданно.

Ведь это он, Муса, сломал руку еврею. Взглядом сломал. Подумал — и все. Ведь действительно (вспомнил!), среди многих его обрывочных мыслей в тот ужасный миг (мысли! просто вопли…) была и такая: чтоб твоя рука сломалась. Муса и додумать ее не успел.

Так вот.

Проснулся он рано, и сон свой не помнил. Но неясная идея не давала ему покоя, и он, обойдя несколько машин, чтобы помочиться, стоял и задумчиво смотрел на дверцу старого «пежо», болтавшуюся на одной петле. Потом сосредоточился и закрыл дверцу. Замок защелкнулся.

Руки у Мусы мгновенно вспотели, а в висках начали биться маленькие молоточки. В конце концов, не настолько он был глуп, чтобы не понять, какой способностью владеет.

* * *

Мессия вошел в студию, Людмила шла за ним, и ее пропустили. Студия была новой и оборудованной по последнему слову телевизионной техники в течение последних двух месяцев. Ничто не мешало Мессии обращаться к людям, присутствие операторов — в том числе. Операторы и режиссер находились за прозрачной перегородкой, камера перемещалась сигналами с пульта, при желании Мессия и вовсе мог отгородиться от посторонних взглядов, опустив белые пластиковые шторы.

Он так и сделал, оставшись с Людмилой вдвоем. Ему было все равно, что подумают там, в операторской, да и на всей планете — не то, чтобы Илью Давидовича не интересовало мнение так называемой толпы, просто это мнение, высказанное или затаенное, ровно ничего не могло изменить ни в его мироощущении, ни в его желаниях, ни в тех поступках, которые он готов был совершить. Сам не отдавая себе в том отчета, Илья Давидович стал за прошедшие полгода другим человеком — вот уж действительно, бытие определяет сознание, а бытие Мессии имело мало общего с бытием простого ешиботника.