налоги вместе с военным призывом, но за этою апатичной при всем показном ее энтузиазме игрою в политическое самосознание стояла одна пустота. Центр пообтрепался, как протершийся старый ковер, который сотню раз мыли, потом снова топтали ногами, выбивали и вывешивали посушиться на солнышко. Нити и петли шитья, что держало последние самоцветы на истощенной груди мира, уже распускались. Все распадалось. Земля затаила дыхание в то лето близящегося затмения.
Мальчик бесцельно бродил в одиночестве по верхнему коридору того каменного мешка, который был его домом. Он чувствовал это, но не понимал. Он тоже был пуст и опасен.
С тех пор, как повесили повара — того самого Хакса, у которого всегда находилось чего нибудь вкусненькое для голодных мальчишек, — миновало уже три года. За это время мальчик поправился и возмужал. И вот теперь, — одетый только в повылинявшие штаны из хлопчатобумажной ткани, — четырнадцати лет отроду, широкогрудый и длинноногий, он выказывал все внешние признаки наступающего взросления. Уже было вижно, что он станет крепким и сильным мужчиной. Он был еще девственником, но две бойких дочурки одного купца из Западного Города уже положили на него глаз. Он тоже испытывал к ним влечение, и теперь оно проявлялось еще острее. Даже в прохладе каменного коридора все его тело покрылось испариной.
Дальше по коридору располагались покои его матушки, но сейчас он собирался просто пройти мимо и подняться на крышу, где, обвеваемый легеньким ветерком, он сможет предаться подростковому наслаждению, которое он сам себе доставлял кулаком.
Он уже прошел мимо двери, как вдруг кто то окликнул его.
— Эй, мальчик!
Это был Мартен, колдун, одетый с подозрительною, настораживающей небрежностью: черные габардиновые штаны, почти такие же тесные и облегающие, как леотард, и белая рубаха, рассегнутая на груди. Его волосы были взъерошены.
Мальчик молча смотрел на него.
— Входи, входи! Не стой в коридоре. Твоя мать хочет поговорить с тобой.
Губы его улыбались, но в чертах лица так и сквозила язвительная усмешка. А под этой усмешкой был только холод.
А мама, похоже, совсем не горела желанием его видеть. Она сидела в широком кресле с низкою спинкой у большого окна в центральной гостиной ее покоев — того самого, что выходило на горячие чистые камни внутреннего замкового двора. На ней было домашнее платье без пояса, и она только раз поглядела на сына — быстрый промельк печальной улыбки, как будто осенее солнце отразилось в текучей воде. Потом она опустила глаза