Густав Майринк

Ангел западного окна

мою голову!

Снова запускаю руку в своё наследство: тонкая книжица в сафьяновом переплете ядовито зелёного цвета. Переплет гораздо более поздний, конец семнадцатого века. Характерные детали почерка соответствуют дневниковым, — итак, рука Джона Ди. Книжечка изрядно попорчена огнём, часть записей утрачена полностью.

На форзаце обнаруживаю надпись, сделанную незнакомым бисерным почерком:

Сожги, если заметишь, что Исаис Чёрная подглядывает в щель ущербной Луны. Заклинаю спасением твоей души, сожги!

Должно быть, весь ужас этого предостережения поздний неизвестный (!) владелец рукописи испытал на себе. Вот откуда следы огня… Но кто же, кто в таком случае выхватил рукопись из пламени и не дал сгореть дотла? Кто он, тот, кому она жгла пальцы, когда «Исаис Чёрная» следила за ним сквозь «щель ущербной Луны»?

Ни указаний, ни знаков — ничего.

Одно ясно, предостережение написано не Джоном Ди. Должно быть, кто то из наследников оставил его, обжегшись сам.

Надпись на зелёном сафьяновом переплёте не разборчива, но тут же подклеена справка Джона Роджера:

Личный журнал Джона Ди, датированный 1553 годом — следовательно, на три четыре года позднее, чем «дневник».

«СЕРЕБРЯНЫЙ БАШМАЧОК» БАРТЛЕТА ГРИНА

Всё нижеследующее записано мною, магистром Джоном Ди — тщеславным щёголем и самонадеянным шарлатаном, — по прошествии долгих дней заключения, дабы зерцало памяти моей не потускнело от скорби, а также в назидание тем, в чьих жилах будет течь моя кровь после того, как меня не станет, тем, чьи головы увенчает корона — предсказание сбудется, сегодня я в этом уверен более чем когда либо! Но тяжесть короны согнет их гордые шеи, и будут они, подобно мне, повергнуты в прах, если в легкомыслии и высокомерии своем не сумеют распознать козни ворога лукавого, ежечасно злоумышляющего против рода человеческого. Воистину:

Чем выше трон,

тем глубже преисподней злоба.

С соизволения Всевышнего, начну с Великого Воскресения Христова, которое праздновалось в последних числах апреля 1549.

Вечером того дня, когда тревога и сомнения мои достигли апогея, в замок ворвался капитан Перкинс с вооруженной стражей Кровавого епископа — как с полным на то основанием называют это чудовище в образе человеческом, которое под видом епископа Боннера беснуется в Лондоне, — и наложили на меня арест именем короля — именем Эдуарда, чахоточного мальчишки! Мой горький смех только вывел из себя стражников, и я с большим трудом избежал побоев.

Дверь кабинета уже трещала, однако тетрадь, которой я поверял свои мысли и думы, мне удалось спрятать; туда же, в надежный тайник, устроенный прямо в стене, были заблаговременно сложены все документы, которые могли бы изобличить меня как сообщника ревенхедов. Какое счастье, что я тогда выбросил шары из слоновой кости! Вздох облегчения вырвался из моей груди, когда по неуклюжему вопросу капитана Перкинса я понял, что главной уликой являются эти самые шары. Итак, с «азиатскими курьезами» Маске надо держать ухо востро; а на будущее наука — не следует столь безоглядно доверять магистру царя.

Душная гнетущая ночь… Казалось, вот вот грянет гроза. А тут ещё грубый эскорт, сумасшедшая скачка — раннее утро застало нас уже в Уорвике. Не буду описывать короткие дневные остановки в зарешеченных башнях, скажу только: сумерки уже сгустились, когда накануне первого мая мы въехали в Лондон и капитан Перкинс препроводил меня в полуподвальную камеру. По тем предосторожностям, которые предпринимались, дабы сохранить в секрете мою этапировку, было видно, сколь сильно опасались конвоиры вооруженной попытки моего освобождения, — вот только ума не приложу, кто бы это мог осмелиться на такое?

Итак, капитан собственноручно втолкнул меня в подземелье, двери захлопнулись, загремели замки, и — мёртвая тишина. Опустошенный, без сил, лежал я на влажном заплесневелом полу, кругом — кромешная тьма…

Мог ли я раньше вообразить, что уже нескольких минут, проведенных в застенке, достаточно, чтобы непомерная тяжесть безысходной обреченности раздавила человеческое сердце? То, чего я никогда раньше не слышал — шум крови в ушах, — оглушило меня сейчас, подобно прибою, прибою одиночества. И вдруг я вздрогнул: твёрдый, насмешливый голос, донёсшийся от противоположной, невидимой во мраке стены, прозвучал как приветствие этой ужасной тьмы:

— С благополучным прибытием, магистр Ди! Добро пожаловать в тёмное царство подземных богов! Ох и славно же ты летел через порог, баронет!