Густав Майринк

Ангел западного окна

первого же дня, как я в тщеславном ослеплении связался с ревенхедами, этот бродяга и шарлатан Бартлет Грин стал водить меня за нос, посредством изощреннейших дьявольских ков сбивая с пути истинного. Видно, уж такова натура человеческая: люди в поте лица своего хлопочут о земном, ибо не ведают, что искать надо не здесь, а по ту сторону; не понимают они всей страшной глубины проклятья грехопадения! Не дано им знать, что в юдоли земной можно лишь искать, а обретать надо «по ту сторону». Мне же Бартлет Грин уготовил путь духовной погибели, а дабы я не обнаружил, что корона находится «по ту сторону», убеждал набраться терпения и ждать, когда плоды моих честолюбивых замыслов созреют здесь, на земле. Мой путь должен был стать стезею лишений, разочарований, горя и измены, чтобы, убеленный преждевременными сединами, я пресытился жизнью и сдался на милость победителя.

Великая опасность нависла не только надо мной, но и над всем родом Ди, призванным снискать высшее, что уготовано ему чрез блудного сына, вернувшегося после грехопадения в отчий дом, ибо Бартлет Грин хотел воспрепятствовать исполнению этого предначертания. Его совет — искать извилистую тропинку к земной короне — был изначально ложен. Ныне у меня нет и тени сомнений в том, что Гренланд, моя Зёленая земля и моё королевство, находится «по ту сторону» и что иного смысла, как найти его, моя жизнь не имеет. Там, «по ту сторону», ждут своего короля «девственная королева» и такая же «девственная» корона великого таинства.

Сегодня третий день, как мне в предрассветной мгле был явлен «лик», и это наяву, в ясном уме и твердой памяти! Раньше я и не подозревал, что есть нечто, лежащее по ту сторону бодрствования, сна, забытья или одержимости — нечто пятое, непостижимое: какие то загадочные символы, кои не имеют ничего общего с нашей земной жизнью. Это был мой второй лик, но он совсем не походил на тот, который мне когда то открылся в угольном кристалле Бартлета, — на сей раз видение было явно пророческим.

Предо мной гордо, как на гербе Ди, возвышался зелёный холм, я сразу понял, что это Глэдхилл, холм нашего родового поместья. Вот только в его вершине не торчал серебряный меч; словно перенесенное с другого поля герба, от неё тянулось к небу зелёное древо, из под корней которого бил живой ключ и весёлой струйкой сбегал вниз. Зрелище это вселило в меня такую радость, что я из сумрачной низины поспешил к холму, дабы освежиться у древнего источника моих предков. То, что я всё, включая, казалось бы, самую незначительную деталь этого действа, воспринимал одновременно и как реальность и как символ, граничило с чудом.

Стремясь поскорее достичь источника, я, вдруг обожженный догадкой, замер как вкопанный: да ведь геральдическое древо там, на холме, — это я; его ствол, ставший моим позвоночником, словно бы пытается дотянуться до самого неба, простирая ввысь свои пышные ветви, в которые превратились сплетения и жгуты моих нервов и кровеносных сосудов. Соки весело бурлили в моих жилах, пульсировали в сложных лабиринтах ветвей, и, внимая голосу сей древней крови, я с гордостью сознавал, что наше родовое древо воплотилось во мне, в том, кто сейчас стоит в его тени. В серебряном источнике у моих ног отражалась вся бесконечная вереница моих потомков: детей, внуков и правнуков, собравшихся вместе словно в день Страшного суда. Лицо каждого из них было по своему единственно и неповторимо, но все они чем то походили на меня; мне казалось, что это я отметил их печатью нашего рода, навсегда избавив от гибели и смерти. Торжественная радость наполнила душу мою. Присмотревшись, я вдруг заметил на вершине древа двойной лик: одна половина — мужская, другая женская, и обе срослись воедино. А над Двуликим парил золотой нимб короны, во лбу коей сиял лучезарный карбункул.

В женской половине я сразу признал госпожу мою Елизавету и уже хотел было возликовать, но тут внезапная боль пронзила меня: мужской лик — более юный, более свежий — принадлежал не мне. Разочарованию моему не было предела, а изворотливый ум уже лихорадочно отыскивал спасительную лазейку, мол, этот рожденный древом и есть я, только в безвозвратно ушедшем детстве, но в сей же миг неумолимо изобличил я себя в обмане: никогда, даже в дни безоблачной юности, лицо моё не обладало чертами столь беззаботными и невинными, и тогда со всей суровой очевидностью предстала предо мной истина — очами этого мужского лика на меня взирал кто то далёкий, недостижимый, восставший из источника у ног моих… другой!..