Гертнером, верным моим другом в стародавние времена… Разумеется, много воды утекло с тех пор, ты уже не тот, извини!.. Но и повзрослевшим Теодором, химиком Гертнером, пусть даже чилийским профессором Гертнером, я тебя не воспринимаю.
Мой визави невозмутимо прервал меня:
— Ты совершенно прав! Чилийский профессор Гертнер давным давно утонул в волнах мирового океана…— Он сделал широкое, неопределенное движение рукой, и тут я, кажется, наконец то его понял.
Что то кольнуло меня в самое сердце. «Вот оно что», — пронеслось в моём мозгу, и я, должно быть, слишком уж по идиотски уставился на гостя, так как он внезапно разразился хохотом, с видимым удовольствием покачал головой и предупредил дальнейший ход моих мыслей:
— Нет, нет, мой дорогой! Думаю, привидению было бы сложно оценить по достоинству эти великолепные сигары и чай, тем более столь превосходного сорта. Но всё же, — и его лицо и голос обрели прежнюю серьёзность, — дело обстоит именно так, как я сказал: твой друг Гертнер… приказал долго жить.
— А кто в таком случае ты? — спросил я еле слышно, но совершенно спокойно и даже с некоторым облегчением, так как томительная неопределенность наконец кончилась. — Повторяю: кто ты?..
«Незнакомец» как бы для того, чтобы выразительнее подчеркнуть свою принадлежность к этому миру, взял из ящика свежую сигару, размял, понюхал с видом знатока, аккуратно обрезал кончик, зажёг спичку и, медленно проворачивая в пальцах, умело раскурил; первые, столь ценимые всеми гурманами затяжки он сделал с таким неподдельным наслаждением, что даже у ещё более подозрительного, чем я, мигом бы улетучилось всякое сомнение в материальности и бюргерской добропорядочности моего гостя. Потом он вытянулся в своем кресле и, закинув ногу на ногу, изрек:
— Я сказал, что Теодор Гертнер умер. Так вот, можешь мне поверить, для того, кто хочет дать понять, что порывает со своим прошлым и, становясь другим человеком, начинает новую жизнь, в такой манере выражаться нет ничего необычного, хотя на первый взгляд она и кажется несколько высокопарной. Запомни раз и навсегда: Теодор Гертнер мёртв.
Я перебил его с таким пылом, что даже сам втайне подивился себе:
— Нет, это не так! Твоя сокровенная сущность бессмертна и не могла измениться! Просто она мне незнакома, так как не имеет ничего общего с прежним Теодором Гертнером, тем ревностным позитивистом, исследователем материи и заклятым врагом всего таинственного, который сразу пускался в рассуждения о гнилом суеверии и о безнадёжной глупости, стоило только оппоненту предположить хоть малейшую возможность существования в природе чего то иррационального, не поддающегося учету разума или даже рискнуть утверждать, что непознаваемое заложено в саму сущность мироздания. Но взор сидящего сейчас напротив меня тверд, и неотступно созерцает он первопричину, да да, первопричину вещей, а всё сказанное тобой лишь выдаёт твою любовь к тайне! Это не ты, Теодор Гертнер, не ты, и все же ты — друг, мой старый добрый приятель, которого я просто не могу назвать по имени.
— Ничего не имею против такой версии, — ответил спокойно мой гость. Его взгляд впился в мои глаза и стал погружаться в них глубже и глубже…
И вот во мне робко шевельнулось и с мучительной медлительностью стало всплывать какое то воспоминание о давно и бесследно забытом прошлом. Я даже не мог с уверенностью сказать, не болезненный ли это рецидив фантастических переживаний прошлой ночи, иди, быть может, жизнь моя пытается сняться с якоря и память постепенно, звено за звеном, выбирает на палубу ржавую цепь событий многовековой давности. А Гертнер как ни в чем не бывало подхватил мои мысли:
— Думаю, раз ты сам стараешься помочь мне решить назревшие для тебя сомнения, это значительно облегчит мою задачу и мы обойдёмся без долгих преамбул. Мы старые друзья! Это так. Вот только «доктор Теодор Гертнер», твой университетский товарищ бесшабашных студенческих лет, имеет мало отношения к нашей дружбе. Поэтому мы по праву можем о нём сказать: он мёртв. Ты совершенно прав: я — другой. Кто я? Я — Гертнер.
«Ты сменил профессию?» — чуть было не сорвалось у меня, но я сразу понял глупость моего вопроса и вовремя прикусил язык . Мой собеседник продолжал, не обращая внимания на мой смущенный кашель:
— Профессия садовника научила меня обращению с розами, я умею их облагораживать. Моё искусство — окулировка. Твой друг был здоровый дичок; тот, кого ты сейчас видишь перед собой, — привой. Время дикого цветения дичка миновало. Тот, кого родила моя мать, был обрезан и давно канул в океан превращений. Я же