Архиепископ Иоанн

Христианство - дзен

главы змея?

...И последнее отнимается, и больше ничего не будет: ни института, ни веры, ни

напузного креста, ни схимнического облачения. Теплилась лампадка — погаснет.

Благоухала иконка — перестанет... наставлялся от святых — и нет их. Пустыня,

брат. Пустыня — но как внезапно и молниеносно Его действие! Как Он чудотворит —

неслыханно и непредсказуемо! Действует, через кого никогда не ожидаешь помощи:

дворовый пес, нежно ласкаясь, снимает непосильный стресс и бремя; нежная

милосердная сестра найдет слово, в мгновение снимающее дявольское наваждение.

Меня связали. Меня превратили в сноп соломы — но никто не отнимет у меня чина

невесты Христовой, связанной по рукам и ногам. Приготовляется к Брачным

чертогам... Ты попустил быть связанным, чтобы не отвлекался на пустое, тщетное и

недостойное. Ты приковал то ли к столу, то ли к постели — чтобы не разменивался

на недолжное.

Как Ты щедр! Насколько язык Твоей премудрости превосходит пространство

стратегических ходов, действующих как схемы в моем уме! Ты находишь способ

поместить меня в пустыню и внезапно озарить светом столь ослепительным, что небо

открывает свои тайны и лучит свой свет... И бесконечные миры осиявают, как

лучи... И в отверстом небе ангелы... Знаю, когда созреют плоды, Ты уберешь

пшеницу в житницу, и сироты Твои воссияют, как солнце, в Царстве Отца.

Как тяжело идти... Силы отнимаются, разум помутняется. Опять же, не работают

привычные каноны. Пока не испытал свободы — раб. Но раб ничего не наследует.

Свобода ведет в пустыни. Предельное рабство... Последний риск и дерзновение. А

пустыня — последняя темница перед Царствием и откровением света.

Мимо проходят какие-то малорослые уроды... Пожигается православие злобных

упырей, седовласых кащеев, чернорясных карабасов-барабасов — белых магов на ниве

древнего обряда. Язычники они в такой степени, в какой носороги или крокодилы. И

если нильского аллигатора можно назвать язычником, то православие

иосифлянско-инквизиторских образцов с его чернокнижничеством и мракобесием —

язычество... Впрочем, даже язычники выше их.

В языческих культах много солнечного света. Царство Божие — и для язычников.

Многие из них придут с Востока и с Запада и возлягут вместе с Авраамом, Исааком

и Иаковом, а мнящим себя сынами Царствия не будет места на Вечере Любви.

Извержены во тьму внешнюю, где плач и скрежет зубовный...

Не терять доверчивости. Верить, что Говорящий скажет, не оставит без ответа —

только бы иметь уши слышать.

В Орле ходили к чугунному многотонному инвалиду-батюшке с деревянной ногой, что

тащил за собой стопудовую печь, которую топил допотопными пыльными изданиями

православной литературы, трижды продутыми цензурой Иосифа Волоцкого. Я ощутил

запах ладана от его ран, но тотчас набросился на меня смерч от книжной пыли и

впился в мозг ядовитыми пылинками... Старец куда-то исчез, и вдали, за алтарем

Орловского кафедрального собора мелькнула тучная, с темным взглядом вороватая

фигура архиерея. На лице его была запечатлена мука кузнечика, литургисующего в

спичечном коробке. Как, простите, не простудиться, если кругом дует, а с тебя

пот льется градом под пятью византийскими царскими нарядами?

Посмотрел на него — и жалко стало: сверху какая-то огромная оранжево-золотистая

в несколько килограммов весом хламида. Под ней еще холщовая рубашка. Под ней

какие-то ремни, бинты... И опять рубашка — смирительная ли, холщовая, царская?..

Какого рожна напяливать на себя этот наряд при 30-градусной топке, при жаре

батарей?

От Орла ничего не осталось, кроме Марии. От кладбищ — ничего, кроме полузасохших

слез на могильных столиках с пупырящимися поверхностями. От Москвы ничего не

осталось, кроме Фатимской Божией Матери, зала “Восход” и храма Непорочного

Сердца. И от христианства ничего не осталось, кроме Христа: пыль веков

осыпалась, истлела, как старый гардероб. И Господь удалился. Истомил мое сердце,

чтобы приблизиться, как никогда прежде, взглянуть на меня со Своей добрейшей

всех святых улыбкой и пронзить сердце очередной стрелой любви к Нему.

Так больше невозможно... Так единственно возможно! Таков путь. Никого не

останется: ни друга, ни отца, ни сына. Ни храма, ни скрепки для бумаги, ни

машинки для молитвы, ни производства для поклонов. Ни иконки для свечек, ни

ближнего во утешение... Какая пустыня, продуваемая ветрами с четырех сторон

света! Но утешения, сопутствующего ей, не найдешь ни в одном храме и ни в одной

христианской книге.