Плевелы пропали, поле чисто. И сна как не бывало. Солнечная
радость на лицах сынов Царствия!
Если слово мое утешило тебя, цель достигнута, брат. Я бы хотел положить руку
тебе на сердце, заглянуть в глаза, и обнять, и поцеловать в лобик, и прижать, и
смахнуть слезу с твоих глаз, и сказать: “Не тревожься, пройдет. Это от лукавого
— не имеет никакой власти! Царица такая добрая и впереди столько радости!..
Пойдем на кухню, я напою тебя чаем”. Вот и повод помолиться Богородице — перед
трапезой — и облако наваждения рассеется. Опять мы вместе, и жизнь прекрасна, и
вера осиянна, и христианство совершенно, и Евангелие открыто, и ближних столько,
что объять нет никакой возможности. И впереди еще столько неизведанных троп, и
прекраснейших слов, и светлых братьев и сестер, которых небо пошлет тебе свыше,
как манну окормляющую за твои маленькие скорби, за слизкие твои провиденциальные
долги. За то, что дьявол тряс ковчег, и ты дрожал, но не открыл. И потерпел за
Господа немного...
Боже, сколько любви в сердцах!.. Сколько улыбок дарят окружающие! Твоя держава
уже совершается, и нужно быть слепым, чтобы ничего не видеть; заведомо
проклятым, чтобы черное называть белым и белое черным.
Ничего нового не предстоит в православии, но сокровищница, некогда закрытая
веельзевулом, воссияет дивными жемчужинами и откроется Христом, а пропасти
адские, с их котельными нравами, подземными канализационными водами, затворяются
навсегда.
Дождь с неба прекрасен, как прекрасен Омывающий благодатью.
Нужно трижды сойти с ума, чтобы объял ум Христов. О, надо трижды дать согласие
быть отлученным, чтобы прийти и сочетаться. Предстоит быть связанным, чтобы
обрести свободу, как сноп пшеницы, как раб, прикованный чугунною цепочкою к
двери или к руке господина, единственно свободен.
Барахла достаточно, логики тоже. Пойдите в преисподнюю с вашим шахматным
расчетом! Я плевать хотел на все предписанные ходы и заготовленные рамки.
Бросьте их в огонь и подотритесь вашими отписками! Я перемучился столько, что
счета мои сожжены и никто ничего не сможет предъявить. Я перестрадал за каждого
больного столько, что он мог бы трижды исцелиться. Исцелился — милость Божия.
Болеет — значит так ему лучше.
Из Оптиной пустыни в роддом, где делают аборты и рождаются дети из пробирки,
дорога лежит через грязную рощу с желтыми поганками и белой скомканной бумагой.
Но придут души готовые, свыше. Их ничему не надо будет учить: от рождения знают
Бога — то, над чем билось поколение отцов десятилетиями, им откроется в
мгновение ока. Сколько мотыльков с осыпающейся пыльцой, бьющихся вокруг сарайной
лампы. Сколько прекрасных светлых душ!
Что ты, брат, суешь мне в зубы кафизму — отнимется. Что ты тычешь благодатью,
она — облако: сегодня есть, а завтра нет... “Хотя бы что-то...” Но я не хочу
ничего более, чем ничто. Я хочу испытать ничто; если Господь назвал это
состояние нищетой духа, пусть оно меня обнимет — эта последняя отверстая нищета
с полупрогнившими лохмотьями, зияющими впадинами и торчащими сквозь них
какими-то конскими волосами. Идите впереди меня, и Бог откроется вам! Идите по
мне — я хочу стать вашим трамплином, мостиком, вашей радугой, вашим несгорающим
кустом, вашей скинией, вашим стулом, на который можно сесть и опереться. Вашим
столом, на котором можно вкушать трапезу с Мессией. Вашим бокалом, из которого
можно пить горячее вино Его любви, и вашим ненавязчивым другом: приду, когда
понадоблюсь.
Солома отсырела. Надо бы высушить ее на солнце и скормить животным... Дверь,
открытая на поле, поддерживается двухпудовой гирей и двумя снятыми плитками от
штанги. Мир притаился, и в воздухах трепетание, такое, как при схождении
Царицы... Я согласен принять еще, только бы тебе стало легче, брат. Пусть мне
эти смерчи и вихри, ветры, насквозь продувные, неотступные помыслы — чтобы
только тебе легче и в твоем сердце мир. Пусть у меня отнимется, а тебе
придастся. Возьми у меня последнее, позволь мне стать тобой и жить в тебе.
Боговидицу Марию Даниэль по пятницам духи приколачивают ко кресту. В 15.00 отец
Блей идет к ней с бенедиктианским распятием, и после пятиминутного чтения Отчей
молитвы касается ее чела крестным знамением. Даниэль приподнимается как
марионетка на нитках. Ее ведут. Руки, деревянно скованные, бессильно опадают и
блаженно раслабляются.
На одре духовных немощей страдает св.Екатерина — визионерка-стигматистка,
мистик. Над ней склоняется Марк из Египта, обдает ее орлиным