Геннадий Исаков

Философский камень для блаженного

с чернилами и я

сел на пол, невдалеке от стола, готовый к выполнению своего

поручения. А Идиот уселся рядом. 'Паспорта у меня нет' -

шепотом сообщил я ему. - 'Я знаю, - также шепотом ответил он, -

просто я дурак.' 'Это увлечение?' 'Нет, направление. Умные

тянутся к дуракам, а я - к умным.'

- Посвятим заседание совершеннейшей задаче познания Смысла

всех явлений и выявления вины каждого из нас в его искажении.

Зал заволновался, шум сопровождался восклицаниями, а Идиот

зашелся в хохоте:

- Искажения не имеют вины, являясь явлением Смысла!

Поднялся невыразимый гвалт.

Смысл мне напомнил о Блаженном.

Прошло немало времени, как он ушел в неизвестность. Уже

наступила зима. Я по заданию начальства приступил к выполнению

его задач на новом для меня объекте. Дурдом живет своей

загадочной жизнью, пациенты, санитары, врачи и даже

обслуживающий персонал погружены в общие свои проблемы,

выявляющие привод самодвижения в поиске места успокоения

кровоточащих ран умов и сердец.

Я верил, что только сюда рано или поздно закатится

Блаженный. В мире нет ему места. Поэтому и носил постоянно с

собой потемневший философский камень. Сегодня он вел себя

беспокойно и беспорядочно вспыхивал в кармане слабым изумрудным

угольком.

Философ жестом унял словопрения.

- Представителем обвинения сегодня выступит Поэт.

Из мрака вышла нескладная долговязая фигура. Рубище,

длинные, неряшливые волосы и узкая, редкая бородка. Рука

тряслась, глаз подмигивал.

- Прошу Вас, изложите свое дело, - предложил Философ и

осторожно посмотрел на вериги, свисавшие с худой шеи.

- Господа Великий Синклит! - начал Поэт. - Все меняется,

все движется. Неизменен абсурд. Крайняя необходимость принудила

меня обратиться к вам. Помощи ждать неоткуда. Если и вы мне

откажите в ней, даже ад не растопит лед. Освободите от моего

наваждения!

Мальчиком я услышал странную историю, которой и не придал

особенного значения. Меня волновали краски музыки и музыка

тишины. Я писал сонеты, вирши, стансы, непостижимый мир грез

кружил голову сладким дурманом. Я отдавался музам поэтической

гармонии.

Но постепенно в облаке озарений стали проявляться

позабытые образы той драмы. Ненавязчивые, как некий подтекст

обусловленности искусства, они как бы будили мое пренебрежение

к ним и этим сковывали мое воображение. Они приближались,

кружились, издевались, никогда не переходя границы осязания.

Они стали ненавязчивым навязчивым проклятьем. Я хватал их

руками, впивался умом, бился в истерике! Но попытки разгадать

их незатейливый смысл были безуспешны. Он был мне недоступен.

Ходил и спрашивал у незнакомых, стыдясь своих, обращался к

врачам, к блестящим умам. Но бесполезно. Все впустую. Бесился,

искал зашиты у бога в церквях. Увы! Наконец, я оказался здесь,

рядом с вами, и чувствую - Провиденье мне дало шанс. Вы - моя

последняя надежда.

- Мы слушаем Вас, в чем Ваше горе?

- Та странная история проста, быть может до смешного. Но

смейтесь, что ж. На все согласен я. Но дайте, дайте ее смысл! И

как она могла бы статься!

'У попа была собака, он ее любил,

Она съела кусок мяса, - он ее убил.'

И об этом оповестил всех в надгробной эпитафии! -

Руками Поэт сжал голову.

- Бессилен разум мой понять. Как можно осознать любовь?

Как можно содержать в голоде, будучи состоятельным, прирученное

безгласное животное, наделенное незащищенной душой ребенка, и

при этом любить его! Любовь питается страданьем? В любви, что

ж, таится злоба? Как мог священнослужитель любви предпочесть

убийство твари божией в угоду пораженного страстью жадного

чрева своего. Убить. Противу просьбе бога: 'не убий'! И

торжеством своим над богом упиваться, цинично надпись написав

на скорбном камне. О том, как спровоцированное им, попом,

преступление удовлетворило святую жажду кары. И значит - кара -