Пауло Коэльо

На берегу Рио-Пьедра села я и заплакала

— Разве ты не понимаешь меня?

— Понимаю. Но я — такая же, как и все прочие люди: я боюсь. Тем, о чём ты говоришь, можешь воспользоваться ты, твой сосед, но не я.

— Всё изменится, когда ты поймёшь, что мы подобны вот этому младенцу перед нами, что глядит на нас.

— Но к этому времени все мы осознаем, что подходим слишком близко к свету и не сможем возжечь своё собственное пламя.

Он ничего не ответил.

— Ты не договорил насчет семинарии, — спустя некоторое время напомнила я.

— Я не уйду из семинарии.

И, прежде чем я успела что-то ответить, встал и направился к алтарю.

Я не шевельнулась. Голова пошла кругом, я не понимала, что происходит. «Не уйду из семинарии!»

Лучше не думать. Плотина прорвана, любовь затопила душу, и поток мне не сдержать. Есть ещё один выход — призвать на помощь Другую, ту, кого душевная слабость делала суровой, а робость — холодной, но я больше не хотела этого.

Я больше не могла смотреть на жизнь её глазами. Думы мои прервал внезапно раздавшийся звук — пронзительный и долгий, словно рядом кто-то взял ноту на гигантской флейте. Сердце моё заколотилось.

За первым звуком последовал второй. Потом еще один. Я оглянулась назад: деревянная лестница вела на небрежно сколоченный помост, резко контрастировавший с ледяной красотой и гармонией церкви. На помосте я увидела старинный орган.

И — его. В полутьме я не различала лица, но знала — он там. Я поднялась с места, но тотчас прозвучал его взволнованный голос:

— Пилар! Оставайся на месте!

И я повиновалась.

— Пусть Великая Мать вдохновит меня, — продолжал он. — Пусть музыка сегодня станет моей молитвой.

И начал играть «Аве Мария». Было часов шесть, наступало время «Ангелуса»2, время, когда свет и тьма перемешиваются. Звуки органа гулко разносились по пустой церкви, проникая, казалось, в древние камни её стен, перемешиваясь с духом легенд и жаром молитв, окутывавших статуи святых.

Я закрыла глаза, чтобы музыка проникла мне в самую душу, смыла с неё страх и чувство вины, внушила мне, что я — лучше, чем думала, сильней, чем считала себя.

Я испытывала неистовое желание помолиться, и с тех пор, как я свернула с дороги веры, такое со мной было впервые.

Я по-прежнему сидела на скамейке, но душа моя преклонила колени перед Богоматерью, простерлась у ног женщины, которая сказала: «да», хотя могла бы сказать «нет», и тогда ангел отыскал бы другую, и её отказ вовсе не был бы в глазах Господа грехом, потому что Господь знает всю меру слабости детей Своих. Но она сказала

«да будет воля Твоя», хотя сознавала, что вместе со словами ангела, получает страдания и муки выбранной ею судьбы; хотя глазами души уже могла различить, как сын её возлюбленный покидает отчий дом, как люди идут за ним следом, а потом отрекаются от него, но она сказала

«да будет воля Твоя», хотя в самый высший, самый священный в жизни каждой женщины миг она должна была оказаться в хлеву и родить в окружении скотов, ибо так заповедано было Писанием,

«да будет воля Твоя», хотя когда в смятении она отыскивала своего мальчика на улицах, то нашла его в храме. И он попросил не мешать ему, потому что ему нужно выполнить иные обязательства, исполнить иной долг,

«да будет воля Твоя», хотя знала, что до конца дней его будет искать сына, и клинок страдания навсегда останется в её сердце, и ежеминутно будет она трепетать за его жизнь, ибо она — под угрозой, а он преследуем и гоним,

«да будет воля Твоя», хотя, встретив его в толпе, она не сумеет приблизиться к нему,

«да будет воля Твоя», хотя, когда она попросила кого-то сообщить ему, что она — здесь, он, указав рукою своей на учеников своих, велел передать ей: «вот матерь моя и братья мои»,

«да будет воля Твоя», хотя, когда всё было кончено и все бежали прочь, у подножья креста, снося насмешки врагов и трусость друзей, остались только она, да ещё другая женщина, да один ученик,

«да будет воля Твоя», Господи, да будет воля Твоя.

Ибо, Тебе ведомо, сколь слабы сердца детей Твоих, и на каждого Ты взваливаешь лишь то бремя, которое ему по силам нести. Ибо, Ты понимаешь мою любовь, потому что это — то единственное, что в самом деле принадлежит мне, то единственное, что смогу я взять с собой в иную жизнь.