Даниил Андреев

Роза мира (часть 4)

очень туманного, но все же спиритуалистического

мировоззрения ('готтлеубих'), он сам за два дня до самоубийства

обвенчался, как известно, по церковному обряду с Евой Браун.

Вообще, на картине его гибели есть некоторый налет

романтики. Это дрожащее от бомб убежище в подвалах Имперской

канцелярии, эти поминутно получаемые известия о приближении орд

врага уже к самому центру столицы, этот полусумасшедший,

бледный до синевы, уже только шепотом способный говорить

человек, его дикая свадьба в последнюю минуту, его самоубийство

со словами о том, что он уходит, но 'из другого мира будет

держать вахту здесь, в сердце Германии', - все это, при всей

фантасмагоричности, вполне человечно - не в смысле гуманности,

разумеется, а в том смысле, что существо, пригодное к роли

всемирного абсолютного тирана, никогда не могло бы опуститься

до такой сентиментальной агонии.

Я не буду останавливаться на тех свойствах его характера и

ума, которыми он уступают своему врагу и которые могут служить

историку материалом для размышления. Я указываю только на те

черты, которыми он, будучи сопоставлен со Сталиным, проигрывал

под углом зрения метаистории в качестве кандидата в абсолютные

тираны.

Проигрывала, под этим углом зрения (как, впрочем, и под

всеми остальными углами) и его идеологическая концепция. Она

была лишена именно той стороны, которой сильна была Доктрина:

интернациональности. Мечта о владычестве 70-миллионного

немецкого народа над двумя с лишним миллиардами земного шара

действительно могла бы назваться бредовой. И если бы вторая

мировая война окончилась, каким-нибудь чудом, победой Германии,

концепцию пришлось бы в корне пересмотреть, расширив базу

'нации' по крайней мере до границ европейской 'расы господ'. Но

и тогда эта концепция, по самой своей природе, должна была бы

стать объектом ненависти и отвращения для подавляющего

большинства народов нашей планеты. Задача же Урпарпа

заключается как раз в обратном: в кристаллизации такого учения,

которое, тая в себе ядро будущей всемирной тирании, на первых

порах казалось бы привлекательным для большинства.

Интересно отметить, что если концепция национал-социализма

страдала безнадежной националистической или расовой

ограниченностью, то советская Доктрина - в том виде, в каком

она пребывала в течение первых двадцати лет своего господства,

отличалась противоположным дефектом: все это время она

относилась с пренебрежением и даже враждебностью к

национальному импульсу в психологии масс. Национальное начало

терпелось только в тех случаях, когда речь шла о национальных

меньшинствах или об угнетенных нациях колоний. Но это было

дефектом, и Сталин это понял. Он, несколькими годами раньше, из

побуждений, недалеких, очевидно, от хулиганской потребности

колотить зеркала и разбивать статуи, сносивший безо всякой

нужды памятники русского зодчества, превращавший черт знает во

что храмы и монастыри, а иные гражданские сооружения

уничтожавший под предлогом выпрямления улиц (то есть ради

злосчастной идеи 'прямолинейности'), - теперь вдруг обратился к

национальному прошлому России, реабилитировал целый пантеон

русских государственных деятелей прежних эпох и стимулировал

воспитание в подрастающем поколении некоего синтетического - и

национально-русского, и интернационально-советского чувства

'Родины'. Он понял, что ввиду предстоящего столкновения с

агрессивно-национальной идеологией фашизма не нужно

пренебрегать национальным импульсом в собственном народе.

Наоборот: следует его расшевелить, разбередить, заставить и его

лить воду на ту же мельницу. А вскоре после начала войны он

понял еще и другое: конфессии, которые так и не удавалось

выкорчевать из массовой психологии никакой антирелигиозной

политикой, следовало обратить в верных слуг, а потом и в

рабынь. Нескольких ничтожных подачек, вроде милостивого

разрешения на восстановление патриаршего престола и обещания

воздерживаться впредь от сноса храмов (благо, их осталась уже

какая-нибудь десятая часть), оказалось достаточно, чтобы

церковная иерархия полностью солидаризировалась и с программой,

и с практикой партии и государства.

Но это произошло уже во время войны, когда лозунг 'Все для