десятых и кажущихся сном. О, не даймон,
совсем уже не даймон водил его по кругам этих соблазнов: кто-то
из обитательниц Дуггура подменил даймона собой, кто-то из
мелких демониц внушал ему все большее и большее сладострастие,
показывая ему такие формы душевного и телесного - хотя и не
физического - разврата, какие возможны в Дуггуре - и нигде
более.
Я не уверен, что 'каждый вечер, в час назначенный', мечтая
о своем за уединенным столиком ресторана, Блок видел иначе, как
только в мечте, 'девичий стан, шелками схваченный', и как 'без
спутников, одна, дыша духами и туманами, она садится у окна'.
Но мечтал он о ней и отравлял свои дни и ночи неутолимым
томлением потому, что смутно помнил о встречах с нею в Дуггуре.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Да, воистину: незнакомка. Пока не раскрылась глубинная
память, пока не вспомнился со всею отчетливостью Дуггур, до тех
пор невозможно понять, кто это!.. Но ни падениями, ни разгулом,
ни вином эта память не раскроется; и от тоски по нестерпимо
влекущему, но в Энрофе отсутствующему, от сладострастия к той,
кого нельзя забыть и нельзя до конца припомнить, спешишь за
призраком 'от одной страстной ночи к другой', потому что вино
дает хоть иллюзию ее близости, а физические сближения - хоть
иллюзию обладания необладаемым.
Смутными воспоминаниями о Дуггуре насыщена вся 'Снежная
маска'. Едва начинается почти любое из стихотворений, и вдруг
уже реальный план сдвинулся, мгновенное колебание всех тканей
стиха - и вот уже пейзаж другого, смежного мира, другой Невы,
других вьюг, других громад по берегам - каких-то ледяных громад
с пещерами и гротами, каких-то полетов на 'пасмурных конях' по
воздушным пучинам другого слоя: инфра-Петербурга.
Нет исхода из вьюг
И погибнуть мне весело.
Завела в очарованный круг,
Серебром своих вьюг занавесила...
'Снежная маска' - шедевр из шедевров. Совершенство стиха -
завораживающее, форма каждого стихотворения в отдельности и
всего цикла в целом - бесподобна, ритмика неповторима по своей
выразительности, эмоциональный накал достигает предела. Здесь,
как и во многих стихах последующего тома, Блок - величайший
поэт со времен Лермонтова. Но возрастание художественного
уровня идет параллельно линии глубокого духовного падения.
Более того: каждое такое стихотворение - потрясающий документ о
нисхождениях по лестнице подмен: это - купленное ценою гибели
предупреждение.
Спутанности, туманности, неясности происходящего для
самого автора, которые в какой-то мере смягчали ответственность
за цепь подмен, совершенных по отношению к Душе России, здесь
уже нет. Гибельность избранного пути осознана совершенно
отчетливо.
Что быть бесстрастным? Что - крылатым?
Сто раз бичуй и укори.
Чтоб только быть на миг проклятым
С тобой - в огне ночной зари!
Вряд ли сыщется в русской литературе другой документ, с
такой силой и художественным совершенством говорящий о жажде
быть проклятым, духовно отвергнутым, духовно погибшим, о жажде
саморазрушения, своего рода духовного самоубийства. И что тут
можно сделать,
Если сердце хочет гибели,
Тайно просится на дно?
Сперва - тайно, а потом уже и совершенно явно. Любовь к Н.
Н. Волоховой (а 'Снежная маска' посвящена именно ей)
оказывается своего рода магическим кристаллом: с неимоверной
настойчивостью следуют друг за другом такие образы
женственного, какие неприменимы ни к какой женщине в нашем
физическом слое. Они возрастают в своей запредельности, в своей
колоссальности от стихотворения к стихотворению, пока наконец
В ледяной моей пещере,
- Вихрей северная дочь!
Из очей ее крылатых
Светит мгла.
Трехвенечная тиара
Вкруг чела.
Стерегите, злые звери,
Чтобы ангелам самим
Не поднять меня крылами,
Не пронзить меня Дарами
И Причастием своим!
У меня в померкшей келье -
Два меча.
У меня над ложем - знаки
Черных дней.
И струит мое веселье
Два луча.
То горят и дремлют маки
Злых очей.
Уж кажется, яснее ясного, что это за злые очи! Неужто и
после этого