- это было
после полуночи. Ты улыбалась мне.
Я не могла припомнить то, о чем она говорила или то, что я была одна
на площади в столь поздний час. Но это могло быть; она видела меня в ту
ночь, когда я приехала из Каракаса. Я напрасно ожидала целую неделю, что
кончится дождь, и в конце концов рискнула выехать из Каракаса в Курмину.
Мне было прекрасно известно, что здесь бывают частые оползни, так что
вместо обычных двух часов пути поездка заняла все четыре. В то время,
когда я приехала, весь город спал, я же занялась поисками общежития вблизи
от рыночной площади, которое мне порекомендовал бывший священник.
Она поразила меня своим упорством в том, что якобы знала, что я
приехала ради нее, с целью увидеться с ней. Тогда я рассказала ей о бывшем
священнике, и о том, что он говорил мне на свадьбе в Каракасе.
- Он прямо-таки настаивал, чтобы я повидалась с тобой, - сказала я. -
он говорил, что твоими предками были маги и знахари, знаменитые в
колониальные времена, и что они даже преследовались святой инквизицией.
Проблеск удивления мелькнул в ее глазах.
- Ты знаешь, что в те дни обвиненных ведьм пытались отправить из
Картагена в Колумбию? - спросила она и тут же продолжала: - Венесуэла не
была такой важной страной, чтобы иметь свой инквизиторский трибунал. - она
сделала паузу и, глядя мне прямо в глаза, спросила: - где ты первоначально
планировала изучать знахарские методы?
- В штате Яраку, - неопределенно сказала я.
- Сортес? - спросила она. - Мария Лионза?
Я кивнула головой. Сортес был тем городом, где сосредоточился культ
Марии Лионзы. Говорили, что рожденная от индейской принцессы и испанского
конкистадора, Мария Лионза имела сверхъестественные силы. Сегодня в
Венесуэле ее почитают тысячи людей, как самую святую и чудесную женщину.
- Но я приняла совет бывшего священника и приехала в Курмину, -
сказала я, - потом переговорила с двумя знахарками, и обе они сошлись на
том, что ты самая знающая, и только ты можешь объяснить мне тайны
знахарства.
Я рассказала ей о методах, которым хотела следовать при обучении: я
хотела непосредственно наблюдать и участвовать в каких-либо знахарских
сессиях, при этом, по возможности, записывая их на магнитофон, и, что
важнее всего, беседовать с пациентами, за которыми наблюдала.
Старая женщина кивала мне, время от времени хихикая. К моему
величайшему удивлению, она полностью согласилась на предложенные мной
условия. Она с гордостью сообщила мне, что несколько лет тому назад с ней
беседовал психолог каракасского университета, который даже прогостил в ее
доме целую неделю.
- Думаю, что тебе будет выгодней переехать сюда и жить со мной, -
предложила она. - комнат в этом доме достаточно.
Я приняла ее приглашение, но сказала, что рассчитываю остаться здесь
по крайней мере на полгода. Она была невозмутима. По ее словам, я могла
оставаться с ней годы.
- Я рада тебе, Музия, - прибавила она мягко.
Я улыбнулась. Хотя я родилась и выросла в Венесуэле, всю жизнь меня
называли Музия. Это обычно пренебрежительный термин, но в зависимости от
тона, в котором он произносится, его можно понимать, как ласковое
выражение, относящееся к любому, кто является белокурым и голубоглазым.
4Напуганная слабым шорохом юбки, прошелестевшей позади меня, я
раскрыла свои глаза и уставилась на свечу, горящую на алтаре в полутьме
комнаты. Пламя мигнуло и испустило тонкую черную нить дыма. На стене
выступила тень женщины с палкой в руке. Тень, казалось, была окружена
частоколом мужских и женских голов, которые с закрытыми глазами сидели
рядом со мной на старых деревянных стульях, расставленных по кругу. Я едва
смогла подавить нервное хихиканье, поняв, что это Мерседес Перальта,
которая вкладывает в рот каждого из нас большие самодельные сигары. Затем,
сняв с алтаря свечу, она дала каждому прикурить от нее, и, наконец,
переставила свой стул в центр круга. Глубоким монотонным голосом она
начала петь непонятные, часто повторяющиеся заклинания.
Сдержав приступ кашля, я попыталась синхронизировать мое курение с
быстрыми затяжками людей вокруг меня. Сквозь проступившие слезы я следила
за их серьезными, окаменевшими лицами, которые с каждой затяжкой
становились все живее и живее, пока не начали казаться растворяющимися