по иному, а не так, какими были они
в моей душе, постоянно отражающими ее состояние. Слово 'стресс' вдруг
становилось таким нежным и чистым, что я начинал чувствовать, что я не
выразил человеку того, что хотел. Одновременно я начинал чувствовать,
что просто не смогу человеку выразить состояние своей души из-за одно-
мерности всех возможных слов. Что для этого, этому человеку надо на
время отождествиться со мной в душе в подлиннике, а не воспринимать
умом мои слова, придавая им собственное звучание. С другой стороны -
сказать, что я полный дурак я тоже не мог. Само мое осознание проис-
шедшего уже как-то утверждало меня в своих глазах. Да и прежнее пережи-
вание диалектического мышления где-то в глубине меня оставляло веру,
что этот сход временный. Я не мог просто думать, размышлять, разве что
с большим усилием внимания, не мог с легкостью вытаскивать из памяти
необходимую мне информацию, но сама направленность моего хода мысли
говорила мне, что я не дурак, что я просто не могу из-за навалившейся
на голову тяжести спокойно мыслить. Хотя тяжесть иногда была такой,
что и это я мог осознавать лишь подсознательно- по сути не сознавая
этого. Просто сам становился этой тяжестью, излучая, казалось, ее.
Проблема общения с людьми стала на первый план. Душа рвалась излить
хоть кому-то свою боль. Приходили письма от армейских друзей. Но я не
мог им ответить. Давящая тяжесть отключила все мои прежние интересы к
жизни. Единственной тягой осталась тяга к знаниям будущей одновременно
противовесом развивавшемуся комплексу неполноценности и единственным
путем из той ситуации в которой я оказался. Написать друзьям о том,
что я сошел с ума я, понятно, не мог. Мягче это выразить я тоже боял-
ся, так как в слова я вкладывал переживаемое. Я боялся написать о сво-
ей неполноценности. Написать отписку не позволяла совесть. Я разрывал-
ся между угрызениями совести и тягой души ответить им. Написать просто
о чем-либо я не мог так как в любое делаемое дело вкладываешь себя
всего- часть же меня была больной. Я чувствовал и боялся, что это мое
действительное состояние будет, понято моими друзьями, или я задену их
какой-нибудь интонацией письма, если начну это от них скрывать. Задену
не фактом скрытия, а какой-нибудь интонацией, которые я не осознаю.
Через год мои терзания по поводу моего вынужденного молчания утихли.
Колхоз проходил за Зеей в пяти километрах от бывшей паромной перепра-
вы. Бросили нас на картошку. После первого курса Гарик перевелся на за-
очное отделение, и из армейцев со мной был Эдик Ерофеенков- теперь то-
же второкурсник нашего факультета, только учился он на отделении био-
логии-химии. Мы были с ним знакомы с подготовительного отделения. Была
осень, жухла трава, ночами сгущались заморозки. Студенты в кирпичных
бараках начали мерзнуть. Было решено запустить обогревательные систе-
мы. Кого же назначать кочегарами, как не дедов советской армии. Это вы-
падение из общего режима нас очень устраивало. Вечерами к нам в коче-
гарку приходили лица противоположного пола, и я собравшимся пел, играя
на гитаре, песни. С собой, как обычно, я взял книгу. Ее чтение вместе с
тренировками было для моей души противовесом занятиям, которыми увле-
калась молодежь:любви и кучкованиям с поисками выпивок и конопли. Кни-
га была 'Олень-цветок' М.М.Пришвина. Одно,написанное в ней, меня пот-
рясло и загрузило. Загрузило положительно. Михаил Михайлович писал, что
уйдя от людей, он открыл для себя единственную ценность в жизни -
связь между людьми. Прежде о Михаиле Михайловиче я читал, что за нес-
колько страниц его дневниковых записей, иной бы отдал несколько лет
собственной жизни. С детства я им жил как и Арсеньевым, Бианки и Аки-
мушкиным. Но больше всех-Федосеевым. Моим идеалом человека, к слову, был
Улукиткан.
Эти слова Пришвина заставили меня задуматься. Я был недоволен
группой и не хотел со многими общаться. Но если опыт Михаила Михайлови-
ча универсальный, как я должен был эту единственную в жизни ценность
совместить со своими желаниями в отношениях с группой, с Павитри-
ным. Ответа я не находил. Ноябрь принес мне новый сюрприз. Краснов начал
опять поднимать голову. Он отвертелся от колхоза, откручивался от об-
щественной работы, по прежнему ходил на лекции по желанию /что, впро-
чем, было его личным делом/ и в профилакторий, а также ездил сам и
направлял своих друзей в санатории. Его голос опять начал